Наконец пушки были доставлены и погружены частью на галеры, где был небольшой запас пороху и ядер, частью на струги. На струг же привел Василий и Кубика, хорошо отдохнувшего и ухоженного. Велел следить за конем своим, а сам с Васильевым и десятью гребцами сел в бот. Все триста человек были рассажены на суда. Берег Бобрика был полон провожавшими крестьянами. Плакали, пели малороссийские песни, которые очень нравились Татищеву. На носу бота стал лоцман из новобранцев Степан Лемешевский. В последний момент князь сбежал на пристань, передал Василию только что вышедший и присланный ему из Петербурга Брюсов календарь на 1710 год, переписанный княжеским писцом специально для поручика. Василий был рад такому привету знаменитого своего земляка, руководившего всей артиллерийской службою в русской армии, шефа первой Артиллерийской и Инженерной школы. Наскоро перелистал календарь: сведения по астрономии, как находить курс в море, советы медицинские, способы предсказания погоды… Татищеву вспоминаются слышанные не раз в Москве рассказы о Брюсовом имении Глинки, где из посаженных в саду лип читается от дома к пруду имя владельца «Брюсъ», где самый пруд покрывается в июле по мановению платка хозяина льдом, а в январскую стужу так же мгновенно оттаивает, и гости могут кататься на лодках. Однако пора и в путь. «Поднять якоря!» — командует Василий и видит на горе возле дома княгиню в розовом платье под лиловой накидкой. Весла вспенили речную воду. Семь судов, вытянувшись в линию, двинулись по самой середине реки, огибая холм. Татищев повел свой маленький флот в Припять.
В виду удаляющегося Парохонска Татищев приказал троекратно палить из пушек, установленных по правому борту галер. Вскоре суда вошли в воды Припяти, именуемой здесь Струмень. Река непрестанно разделялась на множество рукавов, и доброе искусство лоцмана. Лемешевского очень пригодилось, когда он безошибочно направлял головной бот в нужное русло. Ввечеру бросили якоря возле большого зеленого острова. В протоку завели сети, которые пришли полнешеньки речной рыбы. После ужина команда уснула кто где, только перекликались дозорные на судах, и Василий Татищев, подбрасывая в костер сухие ветки, в неверном свете наносил на карту топографический маршрут от Бобрика до Днепра. По расчету его выходило, что длина Припяти не менее 800 верст, стремление воды составило 15 верст в час, до Днепра было отсюда 300 верст и еще около 80 верст от места впадения Припяти в Днепр до Киева. Ежели учесть, что стремление воды в нижнем течении Припяти больше, а в Днепре и того более да еще присовокупить попутный ветер, то к вечеру следующего дня можно было достичь окрестностей Киева.
Ранним утром двинулись далее. В нижнем своем течении Припять сделалась много шире, к берегам просвечивали сквозь воду белые пески. Более двух часов шли под парусами, но появились перекаты, и Татищев велел паруса убрать и ход убавить, дабы не сесть на мель. Возле деревни Мозырь простояли на якоре почти час, покуда лоцман ходил на шлюпке промерить русло реки. Васильев свел на берег и пустил пастись Кубика. Солнце еще было высоко, когда суда вошли в Днепр. Сверяясь с Брюсовым календарем и постоянно делая измерения, Татищев продолжал составлять карту и наносить на нее маршрут. «Днепр, — записывал он в тетрадь, — река, древле называна от грек и римлян Бористенес. Начало ея в Бельском уезде, близ вершин Волги и Двины, из великих болот и озер разными речками. От Смоленска она большим судам даже до порогов свободный проход имеет, котораго по исчислению более 1000 верст, а от верхняго порога до моря 350 и до Киева столько ж, от Смоленска же до вершин 250, а тако всего течения 1600 верст…»
Был еще один ночлег в 80 верстах выше Киева, на берегу бескрайнего Днепра при ярком свете молодого месяца. Василий почти во всю ночь не сомкнул глаз, лежа на стогу сена, глядя на месяц и на августовские звезды. Невидимая речная вода, звеня, омывала плесы, всхрапывал внизу Кубик, кося умными глазами в сторону забравшегося поближе к звездам хозяина, и в них, этих глазах, тоже отражались звезды. Вспоминались Боредки на Псковщине, добрая старая няня с ее сказками, детство и дальние поездки с отцом, в которых креп ум и мужала младенческая душа. А когда под утро сомкнул наконец глаза, привиделись летящие по полю с громом и грохотом горячие ядра, засвистели в ушах пули, и покрытое пороховой гарью склонилось над ним лицо царя Петра с горящими отвагой глазами, и Василий увидел, что шляпа царя прострелена пулею на вершок ото лба…