– Я не боялась – просто притворялась и кокетничала.
– Клевое у нас было детство, да?
Они задумались. Алла вспомнила, как однажды, в детсадовскую пору, Илья подарил ей на день рождения большой голубой шар, который сразу ее очаровал. Однако Алла тут же нечаянно выпустила его из рук, и он, прощально махнув бантом, полетел, крутясь и раскачиваясь с бока на бок. Она закричала:
– Лови, Илья, хватай! Что же ты стоишь?! Ой-ой-ой!
Илья прыгал, старался из всех сил, но шар, накачанный водородом, резво и весело уносился в небо, и поднялся выше тополей и домов. Алла от величайшей досады заплакала, но и засмеялась: как Илья смешно, забавно подпрыгивал за шаром! Разве мог поймать его? А все равно пытался, – ради нее, Аллы.
Илье вспомнилось, как однажды – он и Алла ходили или в первый, или во второй класс – с ними приключилась и смешная, и вместе с тем грустная история. После занятий теплым сентябрьским деньком они возвращались домой, но в школьном дворе хулиганистый подросток поманил Илью пальцем:
– Тряхни карманами. – У Ильи не оказалось денег. – Получи звездочку! – И сильно ударил его ладонью в лоб.
Илья упал в ворох осенних листьев, хотел было заплакать, но вдруг кто-то закричал. Увидел Аллу, отчаянно вцепившуюся зубами в руку подростка…
Вспомнил Илья, улыбнулся и сказал:
– А помнишь, Алла?..
Но слово в слово одномоментно произнесла и Алла:
– А помнишь, Илья?..
Оба засмеялись, и казалось, что рухнуло и исчезло то тяжелое и грубое, что держало их друг от друга в какой-то нравственной клетке, мучило и томило. Им вообразилось невероятное и чудесное – они неожиданно снова очутились в детстве, в котором привыкли жить, но которое недавно потеряли.
Но с треском распахнулась дверь в квартире Долгих, и на лестницу, больно споткнувшись о порожек, выбежала Софья Андреевна.
– Я же говорю папе, что твой, Алла, голос, а он еще что-то перечит мне!
Выглянул Михаил Евгеньевич:
– Батюшки, что с тобой, Аллочка?! Без обуви, в халате, в грязи!
– Да тише ты: что, соседей не знаешь? – шикнула на отставного генерала жена. – Уже, наверное, во все уши слушают.
Михаил Евгеньевич покорно сомкнул губы и низко пригнул голову, показывая свою великую вину перед супругой. Софья Андреевна, может быть, впервые в жизни неприбранная, непричесанная, с красными влажными глазами, тревожно осмотрелась, стрельнула взглядом вверх-вниз – никого нет, никто не видит и, надо надеяться, не слышит.
– Алла, домой! И вы, молодой человек, зайдите, – вежливо, но с сухим хрустящим шелестением в голосе пригласила она Илью, впервые к нему обратившись так, как к совершенно чужому. – Да, да, вы, Панаев! Что озираетесь? Проворнее!
Но сразу Софья Андреевна не стала разговаривать с Ильей, а за руку решительно-резко завела Аллу в ее комнату. Илья с Михаилом Евгеньевичем, притулившись на диване в зале, слышали, вздрагивая, то всхлипы, то нервное, порывистое распахивание, хлопанье двери, то вскрики, спадавшие до шепота. Михаил Евгеньевич тяжело дышал, молчал, изредка умным, многоопытным глазом косился на скрючившегося Илью, который, сдавалось, хотел, чтобы его не было заметно.
Но генерал молчал через силу, потому что боялся – может сорваться и жестоко обидеть Илью, которого искренне любил, помнил маленьким приветливым мальчиком. Михаилу Евгеньевичу было, несомненно, горько. Он впервые почувствовал себя старым и уставшим. Кому в этом мире верить? – быть может, думал он.
Не поднимая глаз, спросил у Ильи:
– Скажи, сынок, ты… такое… с Аллой?
Илья пригнулся ниже. Генерал шумно выдохнул.
Появилась всклокоченная, заплаканная Софья Андреевна:
– Зайдите сюда, молодой человек.
Илья рванулся, запнулся о край жесткого, толстого ковра и стремительно, но в неуклюжем полуизгибе подлетел к Софье Андреевне. Она брезгливо наморщила губы, слегка, но грубо оттолкнула Илью, уткнувшегося головой в ее бок, с грохотом распахнула дверь в комнату Аллы и властно перстом указала "молодому человеку", где ему следует встать. Плотно прикрыла дверь, оставив Михаила Евгеньевича одного.
Илья боязливо поднял глаза на Аллу, желтую, некрасивую, разлохмаченную. Перед ним, поджавшуюся на стуле, сидела другая Алла, несчастная, больная, без того веселого, радостного блеска в коровьих глазах, с которым она всегда встречала его. Из Аллы, представлялось, выдавили жестокой рукой все соки, обескровили ее, и она показалась ему таким же незнакомым, малоинтересным человеком, каких много встречаешь на улице в толпе.
Илья насмелился взглянуть и на Софью Андреевну, которая тоже представилась ему малознакомой, хотя с младенчества он знал и любил ее как родного, близкого человека.
Софья Андреевна, красивая, гордая женщина, привыкшая к покойному довольству в жизни, которое надежно оберегалось высоким положением ее делового, пробивного супруга, – однако, час назад ей показалось, что над и под ней все сотряслось, и она очутилась на развалинах. Недавно, наедине с Аллой, она произносила какие-то ужасные слова, рвалась в зал, чтобы нахлестать Илью этой ужасной, не спрятанной вовремя простынею, а дочь не пускала мать. Софья Андреевна размахивала руками, металась, но Алла внятно и твердо сказала:
– Илья невиноват. Тронете его – навечно потеряете меня.
И Софья Андреевна замерла и по бледному, незнакомо-старому лицу дочери поняла, что дело может повернуться пагубнее. Она распахнула дверь и для какого-то категорического разговора потребовала Илью, – и вот он перед ней, но что и как сказать – она не знала. Ее губы втянулись и сжались так, что кожа побелела. Можно было подумать, что Софья Андреевна несет в себе мучительную физическую боль, что терпеть уже невмоготу, и вот-вот она закричит, забьется, потеряет сознание. Она думала, что бросит в Илью жестокими, уничтожающими словами, поцарапает его – теперь казавшееся ей мерзким – лицо, но – просто заплакала, глухо, с выплесками рыданий и стонов.
– Уйдите! – обратилась она Илье. Подошла к Алле и обняла ее, скорее, страстно сжала, сдавила ладонями ее горячую сырую голову.
Илья, покачиваясь, вышел. Увидел низко склоненную голову Михаила Евгеньевича. Казалось, пригнулся в его сторону, казалось, хотел подойти к нему и что-то сказать, но ноги сами собой направились к двери, и он, нащупывая негнущимися пальцами стену, выбрался, точно выполз, из квартиры.
Илья кое-как, словно немощный старик, вышел на улицу, придерживаясь за перила. Побрел в свой подъезд, домой, хотя ему, в сущности, было все равно, куда идти. Его никуда не тянуло, ни к кому не влекло. Он почувствовал, что внутри у него почему-то стало пусто: будто сердце и душу вырезали, вырвали, и его покачивало, как невесомого.
Все, что стряслось с Ильей в последние часы, было в его жизни ураганом, не оставившим своим смертельным дыханием камня на камне. И как человек после стихийного бедствия, Илья не знал, что делать, как жить, куда кинуться, у кого вымаливать защиту и помощь или же кого самому оберегать, кого поддерживать. Ему нужно было время, которое сильнее и могущественнее любого человека и даже всего человечества; время может лечить, утешать, останавливать все, что можно остановить, созидать или разрушать. Время – всесильно, оно – бог.
Когда Илья открыл дверь своей квартиры, услышал грубые, властные голоса и вспомнил, как утром в школе Надежда Петровна, вытягивая в трубочку свои узенькие губы, сказала ему, что вечером возможен рейд директора школы по квартирам нерадивых учеников. Илья распознал голос Валентины Ивановны, но страх не вздрогнул в его душе. Безучастно вошел в зал и опустился на стул.
Все изумленно посмотрели на Илью.
Он как-то равнодушно увидел слезы в глазах матери, красного, наступательно насупленного отца, гневно взметнувшую брови Валентину Ивановну, сонноватую Надежду Петровну, а еще сухощавую, почему-то зардевшуюся Марину Иннокентьевну и двух-трех одноклассников-активистов, которые с солидарным умыслом не смотрели на Илью. Он случайно взглянул направо, и его сердце нежно обволокло – увидел большую, в солидной рамке репродукцию картины Левитана "Над вечным покоем", которую родители на днях купили в комиссионке, "чтобы, – как пояснила мужу Мария Селивановна, – она помогла Илюшке выкарабкаться".
Валентина Ивановна как будто опомнилась и продолжила свою речь: