— Nimia curiositas. — Слишком любопытен.
Затем, когда вопрос прозвучал еще раз, она добавила:
— Deus non volo. — Господь не желаю.
На сей раз бедный дьявол снова неверно проспрягал глагол и вместо того, чтобы ответить в третьем лице: «Господь не желает», использовал первое лицо, отчего ответ получился бессмысленным.
Посмеявшись над этой глупостью, глава коллежа предложил Барре, чтобы дьявол подучился у его семиклассников, но священник не принял вызова и ответил, что любопытство спрашивающего было непомерным и дьявол поэтому имел право ему не ответить.
— Однако, — заметил гражданский судья, — вы должны знать, сударь, а если не знаете, то можете справиться в требнике, который держите в руках, что способность говорить на иностранных, незнакомых языках — это один из признаков истинной одержимости, равно как и умение угадывать то, что скрыто от глаз.
— Сударь, — ответил Барре, — дьявол прекрасно знает этот язык, но просто не хочет говорить. Точно так же ему известны ваши грехи — хотите, я прикажу, и он расскажет о них?
— Вы доставите мне этим невыразимое наслаждение, — отозвался гражданский судья, — искренне прошу вас произвести такое испытание.
Барре подошел к настоятельнице, словно желая спросить у нее о грехах судьи, однако бальи остановил его, указав на неприличие задуманного, но Барре ответил, что он и не собирался задавать этот вопрос.
Как Барре ни пытался отвлечь присутствующих, те продолжали упорствовать в своем желании выяснить, знает ли дьявол иностранные языки, и по их настоянию бальи предложил Барре вместо шотландского древнееврейский, который, согласно Священному писанию, является самым древним языком на земле, и дьявол должен его знать, если, конечно, не забыл. Это предложение было встречено рукоплесканиями, поэтому Барре был вынужден приказать одержимой сказать слово «вода» по-древнееврейски. Бедная женщина, которая с трудом повторила ранее несколько вызубренных латинских слов, повернулась и раздраженно воскликнула:
— Тем хуже, я отрекаюсь!
Те, кто стоял рядом с ее постелью, отчетливо услышали эти слова, передали их остальным, и это произвело столь неблагоприятное впечатление, что кармелит принялся уверять, будто женщина сказала не «я отрекаюсь», a «zaquar», что по-еврейски соответствует латинским словам «effudi aquam», то есть «я пролила воду». Но поскольку присутствующие прекрасно расслышали слова «я отрекаюсь», то на монаха зашикали, и даже младший приор, подойдя к нему, во всеуслышание обвинил его во лжи. Чтобы прекратить препирательства, одержимая снова забилась в судорогах; зная, что это обычно означает конец сеанса, посетители стали расходиться, подсмеиваясь над дьяволом, не знающим ни по-шотландски, ни по-древнееврейски и так скверно владеющим латынью.
Между тем, желая освободиться от последних сомнений, если таковые у них оставались, бальи и гражданский судья вернулись в монастырь около трех часов пополудни. Их встретил Барре и, предложил прогуляться по парку, выразил гражданскому судье свое недоумение по поводу того, что тот, совсем недавно ведший по поручению епископа Пуатье следствие по делу Грандье, теперь поддерживает последнего. Гражданский судья ответил, что готов и теперь начать следствие, если возникнет такая необходимость, но в настоящий момент у него одна цель — докопаться до истины, и он надеется, что вскоре это ему удастся. Такой ответ не удовлетворил Барре, поэтому он, отведя в сторону бальи, принялся доказывать тому, что как родственник стольких почтенных особ, среди которых есть даже весьма влиятельные духовные лица, и находясь во главе городского судейского сословия, он должен хотя бы ради примера остальным проявить меньшее недоверие к этому случаю одержимости, что безусловно обернется к вящей славе Господа, церкви и религии. Холодно выслушав священника, бальи ответил, что всегда руководствуется только интересами справедливости и ничем более, после чего Барре прекратил настаивать и пригласил чиновников в комнату к настоятельнице.
Когда они вошли, там уже находилось множество народу, и настоятельница, увидев в руках у Барре дароносицу, которую тот захватил из церкви, опять забилась в конвульсиях. Барре подошел и после того, как снова спросил, посредством какого договора вошел дьявол в тело девицы, то получил ответ: «Посредством воды», продолжал допрос следующим образом:
— Quis finis pacti? — Какова цель договора?
— Impuritas. — Распутство.
Тут бальи прервал священника и попросил его приказать дьяволу сказать по-гречески три слова вместе: «цель, договор, распутство». Но настоятельница, найдя однажды уклончивый ответ, прибегла к нему снова и проговорила: «Nimia curiositas», с чем Барре поспешно согласился, заявив, что спрашивающий и в самом деле проявил слишком большое любопытство. Бальи ничего не оставалось, кроме как отказаться от попыток заставить дьявола отвечать по-гречески, как это уже произошло с шотландским и древнееврейским языками. Барре продолжал допрос.
— Quis attulit pactum? — Кто принес договор?
— Magus. — Чародей.
— Quale nomen magi? — Как зовут чародея?
— Urbanus. — Юрбен.
— Quis Urbanus? Est ne Urbanus papa? — Какой Юрбен? He папа ли Урбан?
— Grandier. — Грандье.
— Cujus qualitatis? — Каков он?
— Curatus. — Усердный.
Новое слово, впервые употребленное дьяволом, произвело на слушателей сильнейшее впечатление, и Барре, не желая терять завоеванного преимущества, тут же продолжил:
— Quis attulit aquam pacti? — Кто принес воду для договора?
— Magus. — Чародей.
— Qua hora? — В котором часу?
— Septima. — В седьмом.
— An matutina? — Утра?
— Sero. — Вечера.
— Quomodo intravit? — Как он вошел?
— Janua. — Через дверь.
— Quis vidit? — Кто его видел?
— Tres. — Трое.
Здесь Барре остановился, чтобы подтвердить слова дьявола, и рассказал, что, когда в воскресенье, на следующий день после второго вселения беса, они ужинали в спальне у настоятельницы вместе с ее исповедником Миньоном и еще одной монахиней, настоятельница около семи вечера показала им свои руки, на которых было несколько капель воды, причем никто не мог понять, как эти капли туда попали. Он, Барре, немедленно вымыл ей руки святой водой и произнес несколько молитв; пока он молился, часослов настоятельницы дважды вырывался у нее из рук и падал к ногам, а когда он поднимал его во второй раз, кто-то ударил его по щеке, хотя кто — непонятно. Тут к Барре присоединился Миньон и долго говорил, подтверждая рассказ своего коллеги, а в конце разразился страшными проклятиями и заявил, что пусть святое причастие его покарает и уничтожит, если он хоть в чем-нибудь солгал. Затем, распустив собравшихся, он пообещал, что назавтра изгонит злого духа, и попросил их с помощью покаяния и причастия приготовиться к созерцанию чуда, которое должно свершиться среди бела дня.
В городе уже кружили слухи о двух последних сеансах изгнания дьявола, так что Грандье был в курсе того, что произошло, хотя сам при этом не присутствовал. Поэтому наутро он принес бальи новое прошение, в котором отмечал, что монахини, поддавшись злым наветам, продолжают во время изгнания бесов называть его в качестве виновника своей одержимости. Он, однако, не только не имел с бесноватыми какого-либо общения, но даже в глаза их не видел, поэтому, чтобы доказать его причастность к делу, их следует немедленно изолировать, дабы его смертельные враги Барре и Миньон не имели возможности за ними ухаживать, проводя подле монахинь дни и ночи. Если так будет сделано, факт наущения монахинь станет очевидным — это дело чести самого Господа, равно как и его, Грандье, который имеет право на то, чтобы к нему относились с уважением как к одному из наиболее видных священнослужителей Лудена.