Так убивалась Лукреция, ломая руки в безысходном отчаянии душевной борьбы.
Герцогиня умиротворяюще обвила своей тонкой рукой шею неутешной девушки, и та в слезах покорно последовала за ней в смежную комнату. Сиятельная дама вскоре снова появилась на пороге и шепнула подошедшему к ней супругу:
— С вашего разрешения я сама в своей гондоле отвезу ее домой, как только она придет в себя. Она остановилась на площади Святого Марка, у вашего банкира; его жена приходится ей дальней родней. Я возьму с собой верную служанку Эшаг.
Герцог ласково одобрил свою сердобольную супругу, и чувствительная дама скрылась за дверью, не преминув бросить последний взгляд на граубюнденца, выражавший не то укоризну, не то восхищение.
— Тяжкий выпал вам жребий, Георг Иенач, — сказал герцог, когда они остались вдвоем. Увидев, как побледнело, каким суровым стало лицо капитана, он понял, что тот всеми силами старается преодолеть и скрыть острую боль старой раны. — Однако вам и положено искупить злодейски пролитую вами кровь. Преступление, свершенное в пылу необузданной юности, должно быть оплачено достойными делами зрелого мужа. Вы думали диким самоуправством и подсказанным ненавистью произволом освободить свое отечество, а довели его до гибели; ныне же вы должны способствовать его спасению, отрекшись от собственной воли, подчинить свои поступки военной дисциплине и всецело покориться обдуманному и твердому руководству. Я буду посылать вас всюду, где нужна отчаянная отвага. Теперь я понял, почему вам желанна опасность, считайте, что с настоящей минуты вы состоите на моей службе. Я убедился сегодня, что своим влиянием могу отстоять здесь вашу свободу. Вряд ли провведиторе Гримани вздумает оспаривать мои права на вас. Он не проявил к вам особого интереса и довольно равнодушно высказался о возможности вашей отставки. До каких пор вы числитесь на службе у Венецианской республики?
— До будущего месяца, ваша светлость.
— Тем лучше. Предоставьте мне все переговоры. Проще всего будет, если вы нынче же поселитесь у меня и пошлете за своими слугами и вещами.
Вертмюллер не показывался до сих пор и с противоречивыми чувствами наблюдал всю сцену из аванзалы; при этих словах он приблизился и, скрывая недовольство, с трагикомической миной заявил, что капитан оставил слуг и поклажу на причале у Дзаттере. Если ему, Вертмюллеру, будут даны полномочия, он привезет их.
Иенач подошел к амбразуре окна, окинул внимательным взглядом залитый лунным светом канал, пристально всматриваясь даже в густую тень от расположенных по берегу дворцов. В обе стороны водная дорога являла привычную мирную картину. Иенач круто повернулся и попросил у герцога разрешения самому поехать за своим имуществом и слугами, которым он, по его словам, строго наказал слушаться только его собственных устных распоряжений.
Взволнованный удивительными событиями этого вечера, герцог вышел на узкий балкон полюбоваться умиротворяющей картиной лунной ночи. Он увидел, как Иенач садится в гондолу, как она отчаливает, как частые беззвучные удары весел несут ее к излучине канала. Вот она остановилась, словно в нерешительности, и тут же помчалась к ближайшему причалу. Что это? Из боковой лагуны и одновременно из тени дворцов на том берегу вылетело четыре узких открытых лодки, и в них сверкнуло что-то похожее на клинки. Гондолу вмиг окружили со всех сторон. Напряженно прислушиваясь, герцог перегнулся через балюстраду. На мгновение ему в неверном свете луны померещилась на носу взятой в кольцо гондолы фигура высокого человека с обнаженной шпагой; человек попытался было спрыгнуть на берег, но тут все сплелось в рукопашном бою. Приглушенный звон оружия долетел до герцога, но вот сквозь тишину ночи прорвался громкий и резкий возглас, явственный, настойчивый зов:
— Герцог Роган, освободи своего слугу!
Глава шестая
Поздним утром следующего дня провведиторе Гримани сидел в небольшом уютном покое своего дворца. Единственное высокое окно было наполовину прикрыто пышными складками падавшей до полу зеленой шелковой гардины, однако яркий солнечный луч, пробежав по серебряному прибору, в котором был подан завтрак, задержался на изображении Венеры, привлеченный пленительными красками тициановской школы. Казалось, богиня свободно парит на блеклом фоне стены, когда же солнце коснулось ее, она словно вздохнула с упоением и наклонилась над тихим покоем, озарив его ослепительной красотой.