- Запомните сей день, мужи. Пришла пора подлинно возвышать Залесскую Русь, чтобы назвали её Русью Великой. Отныне по-иному будем вершить дела, по-своему, ни на кого не оглядываясь - ни на стольный Киев, ни на богатый Чернигов. Над мужами - князь, над князем - Бог, никаким иным мы неподсудны!
Перебрал Юрий взглядом каждого мужа, словно в душу заглянул. Только покорность в лицах, только страх, только готовность к мгновенному исполнению княжеской воли...
Иного Юрий и не ожидал. Подобрел лицом, неторопливо угнездился в кресле и продолжил уже ненапряжённо, дружелюбно:
- Садитесь, мужи, будем о делах думать.
Обычный совет, обычные неторопливые речи степенных мужей - ничего значительного или опасного не происходило в то утро в Залесской Руси. Да и князь стал вовсе не грозным, разговаривал с мужами ласково. Но уходили мужи задумчивыми и растревоженными. Догадывались, что переламывается что-то и в жизни княжества, и в их собственной судьбе, а что переламывается и почему - не знали.
Наверно, потому и не разъехались сразу по своим дворам, как делали всегда после советного сидения, а вышли за ворота и остановились, словно боясь остаться в одиночестве. Вместе-то спокойнее!
Молчали, вздыхали.
Подошёл задержавшийся у князя воевода Пётр Тихмень.
- Чем озабочены, мужи?
Кто-то из бояр осторожно начал:
- Суров был поначалу князь, а отчего - не ведаем...
Воевода многозначительно поднял палец; одно только слово произнёс:
- Самовластец!
И мужи вздохнули с облегчением. Самовластец - это понятно. Князем-отроком Юрий был, потом, мужая, поднялся до князя-правителя. Теперь - самовластец. Естественное течение жизни, а суров был потому, что объявлять о самовластии надлежит строго и непререкаемо, чтоб запомнили накрепко. Может, для своих мужей и худа в том нет, как служили они князю усердно и прямо, так и служить будут, изменников в Ростове и Суздале точно бы не было и нет. А что до соседних владений, то не суздальским мужам о них печаловать. Жёстко объявил господин Юрий Владимирович: ни на Киев, ни на Чернигов больше не оглядываться! А на другие, не стольные грады, тем более смотреть Ростову да Суздалю ни к чему.
Многим мужам княжеская жёсткость даже понравилась. Давно бы так объявить, а то великокняжеский боярин Ошаня до сих пор в Ростове для чего-то сидит, пития с дворецким Дичком Борщовым немилосердно истребляя. Укажут ему теперь дорогу прочь...
А сошлись мужи на том, что, видно, от Бога предназначение князю Юрию — быть самовластием, и роптать на Божью волю - грех. А что спрос с мужей построжает, так сие княжеству только на пользу.
Тем же вечером Юрий отъехал с немногими ближними людьми в Кидекшу. Не к Ульяне в объятия, но ради уединения и тишины. Давно ушла отроческая любовь, только привычка осталась — если в Кидекше ночевать, то с Ульяной на ложе.
Потом и вовсе перестал Ульяну звать. Огрузнела ключница, обабилась, голос стал громким и пронзительным, с дворовой челядью обходилась жёстко — вразумляла нерадивых литым кулачком по загривку. Крепко держала в своих руках Ульяна княжеский двор, даже огнищанин Корчома её побаивался.
Юрий с грустью думал, что нашёл он ключницу норовитую, рачительную, - цены не было такой управительнице! - а любушку потерял.
В те редкие ночи, когда Юрий звал Ульяну к себе, ключница приходила безропотно, быстро раздевалась и деловито ложилась рядом. На ложе Ульяна была старательна и сноровиста, будто работу необходимую исполняла, без пыла и любовного трепета - обыденно. Может, и думала она не о Юрии, а о прокисшем ни с того ни с сего мёде, о свежатине, которую не привезли вовремя из дальней вотчины, или о чём ином, хозяйственном.
Получал Юрий телесное облегчение, а в душе - пустота.
Надоедливо всплывало в памяти неприятное: выглянул он однажды в оконце, а Ульяна дланью своей тяжёлой дворовую девку по щекам хлещет, только русая головёнка из стороны в сторону мотается...
Эх, Ульяна, Ульяна!
Не манил Юрия и суздальский дворец. Княгиня Евдокия только вокруг детей хлопочет, не до любовного ей баловства. Не заметил Юрий, как стал главой большого семейства. Подрастали сыновья: Ростислав, Андрей, Иван. Не младни уже - отроки. На отца смотрят восхищённо и почтительно, как на мудрого престарелого мужа. А ведь ему-то, Юрию, едва на вторую половину четвёртый десяток лет перевалил, хоть и ранняя седина в бороде, но в самой он мужской силе, кровь вскипает, по ночам скоромные сны навещают. Грех, наверное, но уж так...
Не к жене теперь приезжал Юрий в суздальский дворец - к сыновьям. Не было во дворце прежнего тёплого уюта. С того памятного июльского утра, когда Юрий громогласно объявил себя самовластием, что-то неуловимо изменилось вокруг. Дворовая челядь, и раньше почтительная, на цыпочках ходит, любое мановение княжеской руки сторожит, а в глазах - жертвенная готовность кинуться, исполнить. Мужи рассаживаются в советной горнице смиренно, говорят осторожно, только по делу. Никого не казнил Юрий, не обжигал неожиданной опалой, а сидят, словно зажатые.