Солдату было не до смеха. Из пальца текла кровь. Он очень рассердился. Схватил пустую банку и замахнулся.
- Не стоит, - сказал Юрка. - Еще не так хватит.
Солдат сердито посмотрел на Гуся.
- На цепь посади… такую Зверюгу!
Отношения были испорчены. Хотя старшина и другой солдат подсмеивались над товарищем, но и они поглядывали на Дика с опаской. Больше никто из них не предложил ему хлеба.
Закипел самовар. Старшина достал из мешка кулек с сахаром, банку с маслом, сухие коричневые галеты.
- Выпейте с нами чайку, бабуся, - наконец догадался пригласить он.
Юрку к столу никто не звал. «Столько жратвы в мешке, а жмутся…» - подумал он. Вспомнил капитана и его ординарца. Недели две назад они ночевали здесь. Им еще было сутки добираться до части, а на стол выложили все, что было в мешке. И Дику перепало. Юрка с бабушкой целую неделю чай с сахаром пили.
- Садись, - сказала бабка, наливая Юрке чай.
Гусь пил чай и разглядывал постояльцев. Сразу видно, что по продовольственной части: толстомордые.
У старшины брюхо ремень оттопыривает. И едят много. Солдаты-фронтовики не такие. Тоже поесть любят, но не так. И потом фронтовики не жадные. Сами за стол садятся - всех сажают. А эти сожрали всю колбасу, а потом: «Выпей чайку, бабуся…»
- Собака-то не того… не бешеная? - спросил солдат.
- Скажет такое! - усмехнулся Гусь. - Она шпиона поймала.
- А чего это она на меня?
- Дразнил.
Старшина убрал хлеб и кулек с сахаром в мешок. Один кусок протянул бабке.
- Это тебе, бабуся, за чай.
Солдаты вышли на крыльцо, закурили. Солнце давно село. Над зазубренной кромкой соснового леса протянулась желто-розовая полоса. Небо, меняя оттенки, готовилось к ночи. Ночь будет светлая. Из-за березовой рощи выплывала докрасна раскаленная луна. В такие ночи любят над станцией летать «юнкерсы». А ну как опять ахнут?… Или парашютистов спустят?
Юрка не знал, сколько времени пробудут у них постояльцы. Они ничего не делали. Спали и ели. Уж что- что, а это они умели делать! Бабка каждый день варила им целый чугун горохового супа со свиной тушенкой. Юрке с бабкой по тарелке оставалось, а Дик только облизывался. Ну что ему полтарелки супа? Старшина две алюминиевые миски за один присест съедает.
Как-то под вечер пришла Шириха. С бабкой поздоровалась, а на Юрку даже не посмотрела. Старшина о чем- то долго толковал с ней, потом развязал мешок и достал буханку хлеба, круг колбасы и две банки тушенки.
- Хватит?
Шириха проворно спрятала провиант в кошелку и, состроив на лице что-то наподобие улыбки, сказала:
- Шахарку бы… хоть два кушочка.
Старшина дал два куска.
Через пять минут пришел Жорка и вручил ему две бутылки с бумажными затычками.
- Мамка сказала, что еще найдется… - доложил он. - У вас есть сапоги?
- У нас все есть,- нюхая содержимое бутылки, сказал старшина. - Чистый?
- Как слеза, - бойко ответил Жорка. - Мне бы сапоги… Мамка сказала, что за сапоги еще столько нальет.
Когда старшина вышел в сени, Гусь ядовито спросил:
- Базаришь?
Жорка смутился.
- Это не я, - сказал он/-Мамка…
- Новые корочки захотел?
- Хромовые, - сказал Жорка,
- Жми отсюда, барахольщик! - прошипел Юрка, оглядываясь на дверь.
- Я-то при чем? Это мамка…
Наверное, у Юрки было нехорошее лицо, потому что Жорка задом попятился к двери, открыл ее и прямо с первой ступеньки шарахнул на землю.
- Паскуда, - пробормотал Гусь.
А Жорка, влетев в свою избу, плаксиво заявил матери:
- Сама торгуй спиртом… И не посылай меня больше. Не хочу!
Дик голодал. Юрка гладил друга, тихонько говорил ему в ухо разные ласковые слова и сам удивлялся: откуда только они берутся? Но Дик грустил и худел. Где-то во дворе он откопал полусгнившую овечью шкуру и почти всю сжевал.
Юрка не знал, что делать. Он страдал не меньше Дика.
Ужинали с бабкой вдвоем. Постояльцы, не дожидаясь, пока самовар закипит, забрали продукты, бутылки и ушли пировать на свежий воздух.
Юрка лениво тыкал вилкой в сковородку с жареными сморчками. Грибы ему. опротивели. Дик лежал на полу, лапой прикрыв морду. Виднелся один желтый глаз. Этот глаз укоризненно глядел Юрке в самую душу и спрашивал: «Ну что, Гусь, не можешь прокормить? Давай веди на аэродром. К летчикам. Они прокормят…»
- Баб, гони ты этих квартирантов, - сказал Юрка.- Они что-то мне не нравятся. Люди воюют, а они - Ширихин спирт хлещут.
Бабка молча жевала скользкий сморчок. Поздний луч мягко освещал ее лицо. Добрые темные глаза задумчиво смотрели на стену. Юрка вдруг сделал открытие: на толстом бабкином носу есть маленькие дырочки. Их много, будто кто-то нарочно иголкой натыкал. А ухо у нее совсем молодое и белое, и круглая сияющая сережка вроде не серебряная, а золотая.
- Дожжа бы, - сказал бабка, - глядишь - колосовики пойдут.
- Твой-то сын, Мишенька, воюет, а эти знай жрут да пьют… Прогони, баб.
- Есть тут недалече делянка… Испокон веков белые водятся.
- Хочешь, я сам им скажу, а?
Бабка положила ложку на стол:
- Уедут… Время такое, что солдаты на одном месте долго не засиживаются. Поживут - и дальше.
- Солдаты! - сказал Юрка. - Интен… данты они - вот кто! И морды круглые. Наели в тылу.
- Как их прогонишь? Сами уедут.
- Я, баб, фронтовиков приведу.
- Отвяжись, - рассердилась бабка, - не твоего ума дело.
Юрка выпустил Дика во двор, а сам забрался на печку. Любил он тут поваляться. Пахнет дымом, теплом, луком. Спать еще рано. Солнце опустилось где-то за соснами. Крыша вокзала стала розовой, а рельсы желтыми, словно их только что вынули из доменной печи. На станции не видно ни души. Высокие тополя стоят не шелохнутся. В тупике притаились десятка два пульмановских вагонов. В них снаряды. Ночью прицепят к вагонам паровоз и состав уйдет на фронт.
Юрка задремал. Он слышал, как залаял Дик. Нужно было встать и узнать, кто пришел, но вставать не хотелось. Дверь отворилась. Лень было открыть глаза и посмотреть, кто это. Зашумел самовар, звякнули чашки. Бабка и гостья сели за стол чай пить. Не чай, а горячую воду.
- Мой-то парнишка говорит: гони их из избы, - слышит Юрка неторопливый бабкин голос. - Морды, говорит, у них толстые… Да разве в этом дело? Кому что предназначено: одни на войне, другие при складе… Парнишка-то мой говорит, едят много… Это верно, поесть любят. Сварю чугун, в один секунд очистят. И собаке крошки не останется… Не могу я их прогнать. Не чужие… А что при складе - служба такая у них, не бей лежачего…
Бабка замолчала. В избе стало сумрачно. Наверное, уже одиннадцать часов. Дик спит в сенях. Слышно, как он ворочается и вздыхает. Горестно и тяжело, как убитый горем человек. А какое горе у Дика? Брюхо пустое- вот и вздыхает. А может быть, пустое брюхо для собаки - самое большое горе?
- Не знаю, как оно будет дальше, - сказала гостья, и Юрка сразу по голосу узнал Серафиму, Стаськину тетку. - Отец на фронте. А когда война кончится? И что будет… Мальчонка-то очень самостоятельный. И башковитый. Своих-то я иной раз и погоняю веревкой, а его ни-ни! Не трогаю. Как глянет на меня своими глазищами,- сразу рука опускается. Добрый он. Ничего для других не жалко. Пихну ему кусок получше, не съест. С ребятишками поделится. Любят они его. И слушаются больше, чем меня.
- Привыкла ты к нему, - сказала бабка. - А парнишка и правда хороший.
- Вернется отец, не знаю что и делать. Не старый еще. Другую семью заведет. А Стасик, он мать помнит. Не поймет он… Пусть лучше у меня живет.
- Тяжело ведь? Своих трое…
- Где трое, там и четвертый… Привыкла к нему. Роднее родного.
- А он-то как?
- Молчит. Не очень-то он у меня разговорчивый. С твоим парнишкой вот водится. Твой-то для него лучший друг. Кофту ему… смех один… твою подарил. Не снимает. Дареная, говорит. А то что женская, - ерунда, говорит. Сейчас рубахи не шьют. Снаряды делают… Ну, спасибо, Василиса, за чай. Пойду… Корову надо напоить да в хлев загнать. На лугу она.