Кричавший на миг прикрыл глаза: жаркая струя стыда и одновременно наслаждения собственными словами охлестнула ему ноздри, рот. И здесь он снова услыхал далекий крик петуха и, враз испугавшись, сбившись с крику на шепот, забормотал:
"Там... за стеной он... там... там..." I. Заговорщик Там, за стеной, за впитавшим обильную влагу забором, петух уже умолк, и завели свою обычную утреннюю песню санитары.
- Ррот! Рротик, рот! - выпевали они на все лады.
Крики санитаров, с которыми за четыре дня так и не удалось пообвыкнуться, мешали как следует собраться, сосредоточиться. Серов, полуобернувшийся к открытому окну, кривился, морщился и лишь краем уха ухватывал носовой голосок в чем-то убеждавшей его Калерии, плохо и нехотя вникал в потаенные угрозы, слышавшиеся в покашливаньи сновавшего туда-сюда по вытянутому в длину кабинету Хосяка.
- ...нет, нет и нет! Вы не тот, за кого себя выдаете! Слышите? Вы не тот. Вы не заговорщик. Ни в каком заговоре вы не участвовали. Другие да. Другие - сколько угодно. Но не вы. Вы просто жили в Москве. Тихо жили! Спокойно жили! И вдруг:
трац-бац... Всё поплыло, поехало... Раз поехало, другой, третий... Ну, и не выдержали. Ну, и сорвались... Но заговоров - никаких, никогда! Это, простите, из другой оперы... А у вас мелодийка, не опера даже! У вас обывательский, глупый невроз. Невроз навязчивых состояний. Так что бросьте, бросьте ваньку валять! Ну!
Ну, ты ведь все понимаешь! Всё! Только поделать с собой ничего не можешь. Ну так это мы нараз уберем, враз снимем...
- Да-да-да, - выталкивал Хосяку в ответ столбики и прямоугольнички горячего дыханья Серов. - Да, невроз, наверное... Но, видите ли... Не знаю, как объяснить вам получше... Я голоса слышу...
- Ну брось! Сей же момент оставь! Говорю тебе: никто тебя не ищет, никто не пасет. Ты сам от всего убегаешь. От всех своих навязочек-перевязочек, от всей этой муйни: "надо - не надо", "в чем суть", "ах, зачем эта ночь..." Ты просто неудачник, невротик. И придумываешь себе какую-то внутреннюю жизнь. А ее нету, нет! Ну, очнись, дурило! Глянь на меня! Хватит тут юродствовать! Здесь это не проходит. Здесь люди грамотные. Здесь тебе не север со снежком. Здесь - юг! Ну!
Фрейда-то небось у себя там в Москве всего обслюнявил. А твой случай даже не Фрейд. Так... Чепухенция... Лермонтов... Синдром дубового листка. Ну! Помнишь ведь, наверное: "Дубовый листок оторвался от веи оиоой..." Голос Хосяка бочковел, глох, терял согласные, затем вздувался крупными волдырями, волдыри тут же лопались, стекали неприятной слизью по телу. И вслед за голосом глуховатым, вслед за криками санитаров накатывала на Серова снова растерзанная осенними дождями, разодранная недовольством, но и заведенная ключиком дикого небывалого веселья, обнимающая огнями, оставленная всего неделю назад Москва.
Вниз! Вниз! Вниз!
Разрывая легкие, разлопывая бронхи, судорожным тяжким бe гом. Вниз, через упадающий с горки бульвар по песочницам, мимо скамеек. Одну остановку трамвайную проскочить, прижаться к станиолевым тонким листам, к поручням узким - на второй.
Пропустить два трамвая, сесть в третий. Запутать, обмануть тех двоих. Обскакать их на коротких временных отрезочках, опередить в заулках, обставить на спусках и лестницах! Вырвать, выхватить у них из-под носа нигде, кроме собственных кишек, не существующую, тянущую паховой грыжей вниз свободу. Те двое слишком плотно ведут его. Профессионалы, мать их так! Но здесь ему должно повезти: места выхоженные, вылюбленные, он оторвется, вывернется вьюном...
Вниз, вниз!
По расширяющимся к Садовому переулкам, через гастроном, через забитую ящиками подсобку, потом двором проходным и дальше резко вправо: прижаться, притереться к грязноватому ободу Садового кольца. И на вокзал! Не называть вокзал только! Те двое мысль засекут! Они могут, обучены! Один, тот, что в бежевом плаще, влитый в черный квадрат модной стрижки, - он, конечно, шестерка, "топтун", или как там на их жаргоне. А вот второй, постарше, веселый, лицо в морщинках мелких, и курточка кожаная тоже в морщинках. Работает улыбаясь...
Этот второй и сказал взглядом Серову всё: ни прибавить - ни убавить. Но он ускользнет и от этого второго. И на вокзал, там переждать. А потом - проводник знакомый... Бригадирское купе уютное... Чай... Разговор с подковыркой: в отпуск?
Ну-ну. Знаем. Наслышаны. Сами бывали. И после этих слов что-нибудь плавно-тягучее, успокоительное, дальнее...
Вниз! Осталось чуть!
Обогнуть только эту клумбу, обежать памятничек Гаврилычу с веночком дохлым - и в спасительный двор с четырьмя выходами, с воротцами четырьмя. А выскочив из двора, вмиг расслабиться. Он прохожий, он больше никто. Забыть обо всем, забыть всех, кто втянул его в это погибельное дело. Им-то что? В институте геополитики пошушукались, игрушечных солдатиков из руки в руку поперекидывали, БТРы и танки из угла площади в конец улицы на картах подробных попереставляли - и в кусты, и в норы! И найти их никто не может. А вот его - засекли. Но он-то кто такой, чтобы в эти дела мешаться? Завсектором в институте, и больше никто. Ну, пусть не совсем обычной проблематикой занимается, пусть потоки отслеживает западно-восточные...
- Ну, не хочет! Не хочет он из своих мыслишек вытряхиваться. Ну, не желает. Ну, так пособим! На то мы и медицина. Пособим, подможем...
Вытаскивал и все не мог вытащить Серова из тугих покровских заушин, отодрать не мог от жидкого блеска Чистых прудов обходительный Хосяк, любезный завотделением усиленной медикаментозной терапии.
- Больной, очнитесь! Придем в себя, больной! - (Это уже Калерия). Видите, Афанасий Нилыч, права я была. Невроз, конечно... А насчет остального не могу с вами согласиться. Аминазин, соли лития, витамины, глюкозу в вену - да. А инсулин
- нет... Не могу согласиться.
Хосяк и Калерия помогли Серову подняться с узкой длинной кушетки, на которую он давно уже и незаметно для себя опустился, и под локоток, и в коридор, и за светлые двери в драное кресло. А сами назад, назад договариваться!
Серов остался в кресле бездвижно сидеть, завотделением и лечащий врач вернулись в узкий кабинет.
Хосяк тут же вынул из полупустого стеклянного шкафа свежую медкарту, аккуратно наклеил на нее спереди чистый обрезной лист, но ничего на нем не написал, на Калерию в упор глянул, тихо спросил:
- Ты откуда его такого выкопала? Ты что, не знаешь, что нам лишних ушей и глаз тут не надо? Это мне-то за любовь, за ласку такой подарочек?
И тут же фельдшерским петушащимся тенорком, словно зачеркивая все сказанное: - Когда это у него началось?
Долгоногий, худой, всклокоченный, но и жилистый, но и сильный, с медовыми белками, со сгущенным кофейком зрачков, с тонким в хряще, но отнюдь не болезненным, отнюдь не птичьим, скорей уж собачьим, борзейшим носом и сморщенной вишенкой рта, - Хосяк встал и, ожидая ответа, начал медленно и ритмично раскачиваться всем телом из стороны в сторону, словно оголодавший белый медведь.
Белый халат его крахмальный при этом жестко топорщился, хрустко угрожал, предлагал не ломать дуру, одуматься, разобраться с чужаком по-настоящему...
- А с "событий", - закрываясь от нежно-въедливого взгляда, ухмылкой отвечала высокая, под стать Хосяку, с косой рыжеватой, забранной в корзинку, длиннолицая и долгоокая, с носовым волнующим голосом, Калерия. Но это, как ты понимаешь, только рецидив - с событий. Началось всё, конечно, раньше. Думаю, лет пять-шесть он в себе подходящую среду уже носит. Я ведь говорила тебе, что немного знаю его по Москве. А события, они ведь только...
- Какие события, лапа? В Москве, почитай, кажин Божий день - события...
- Ну какие-какие. Я имею в виду последний заговор, конечно. В газетах о нем, ясное дело, не писали, но слухи-то идут. Был такой заговор, был.