- Заткнись, дура! Заговор - не наше поле! Больные с такой проблематикой нам не нужны. Я тебе такого пациента заказывал? Ну что, скажи на милость, я с ним с таким делать буду? Он твердит как попугай то, что ты ему подсказала: заговор, заговор! А ну как главному донесут?
- Про заговор я ему не подсказывала... Он сам его выдумал.
- Сам, сам... Главный и так на нас косо смотрит. Да что там косо! Жрать с требухой готов! Понимаешь, чем все это может кончиться? А ты невроз, невроз...
- Ты ведь и сам его в этом убеждал.
- Его-то убеждал. И правильно делал. Зачем парня зря пугать. Но запишем-то мы ему паранойю, психастению, психические автоматизмы и сверхценный бред, "сделанность мыслей" и "синдром монолога" запишем!
- У него ведь ничего этого нет!
- Нет - так будет... А как мне прикажешь объясняться, ежели спросят, с чего это я иногороднего с жалким неврозиком в закрытое отделение поместил? Да и потом. С больными он разговаривать будет? С врачами будет? Вдруг опять про заговор начнет распространяться, про "голоса"? Подстраховаться надо!
- Да ведь с таким диагнозом его у нас долго держать придется: полгода, год. И лечение назначать соответствующее тяжести заболевания! Я-то думала, он месяц-другой полежит, подлечим, и пусть себе с Богом едет...
- Лечение, конечно, назначим. А насчет долго... Ну, это, лапа, вовсе не бязательно. Подлечим, как ты выразилась, и выпустим. Есть, есть у меня насчет него соображеньице одно. Поручение ему в Москве дадим. А?
- А вот этого не надо. Прошу тебя...
- Надо, необходимо!
Хосяк резко разломил две половинки вишенки-рта, и в разломе этом сверкнули на миг узко загнутые, редковатые, самурайские какие-то зубы. Он ничего больше не сказал, но про себя помянул Калерию недобрым словом и, забыв о всяких заговорах, стал думать о том, откуда она может этого самого Серова знать. И тут же без всякого усилия нарисовалась перед Хосяком картинка: пироговский институт, недопитые стаканы с черно-красным, как вечерняя кровь, вином, голая Калерия, переваливаемая со стула на койку, этот бородатый с круглым детским лицом, в рубахе полосатой, в трусах...
Хосяк на минуту задержал дыхание и, хищно прицелившись, стал выводить на титуле медкарты:
СЕРОВ Д.Е. 297. О / По МКБ-9 Буквы и циферки под пером дергались, "выделывались". Бог знает что отплясывали, ёрничали, нахальничали, то замедляли, то ускоряли свой бег, словно поскорей старались перебраться внутрь новенькой карты...
"Поступил 20 октября... 31 год... Образование... Навязчивый страх. Острый паранойяльный бред. Возникает подобно "озарению"... Приступ очерченный, с ярким аффектом... Воображает себя участником заговора... Ощущает преследование. Твердо убежден, что некая группа лиц (в их числе прокурор и оперативники, ведущие наружное наблюдение) преследует его с определенной целью... Гебефреническое возбуждение. Клоунизм. Истерические фуги. Возможно, что эти паранойяльные явления лишь входят в структуру шубообразной шизофрении...
Лечение - в стационаре. Результат может быть получен путем воздействия на подкорку. Основной курс - инсулинотерапия. 30 ком. Для общего оздоровления витамины, проч. Кроме того аминазин, трифтазин... Попробовать циклодол. В случае упорного сопротивления - галоперидол..." "На тебе, на тебе, на..." - тут Хосяк снова уставил свой медово-кофейный глазок на Калерию, ласково и без особого выраженья брякнул:
- А его, часом, не ищут? Вдруг он и правда в чем-то там участвовал? Как думаешь?
Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что он бзикнутый. Как и ты, между прочим.
Как и я. Как все мы. Но ведь мог, сукин кот, под шумок и впрямь натворить чего?
Да и не нужен он нам совсем...
В ответ тепло-сладкая, обволакивающая трепетной живой протоплазмой улыбка. А за ней разговор легкий, ничего не сообщающий, уклончивый, но своей ласковостью убедительный. "Ну, не надо... Ну, зачем... Да я его еле вспомнила... На улице сидел, с кепочкой... А, может, соли лития попробуем? А то инсулин и долго, и..." Но соли остались без ответа. Сказано: инсулин - стало быть, инсулин. Так оно понадежней будет! Раз уж больной остается - пусть лежит себе в инсулиновой палате. И Хосяк, наклонившись к листу, слово инсулин> лиловой, слегка извивающейся, словно дождевой червь, линией подчеркнул. А затем, умело закрывая лист от лечащего врача локтем, стал вписывать странную, только сейчас ему на ум пришедшую и в ловко составленном эпикризе совершенно ненужную фразу:
"Не исключено, что в части, касающейся заговора, рассказанное больным может соответствовать действительности".
***
- Рротик, Серов! Рротик! Шире, откроем шире!
В квадратном, гектарном, засаженном по углам молодыми тополями дворе шла ежеутренняя кормежка лекарствами. Больные, кое-как выстроив очередь, медленно двигались к намертво врытому в землю, одноногому, под старым осокорем, столу. За столом, пригорюнившись, сидела медсестра Клаша. Она косила глазами на лежащий перед ней список, затем левой рукой, не глядя, брала таблетки, лежавшие в шести разноцветных ящичках. Правой рукой Клаша ставила галочки в списке. Весь вид медсестры говорил об одном только: "меня, теплую, живую, сладкую, запихнули в эту дыру, в эту дурхату, и что с этим поделать, я не знаю..." Клаша ссыпала таблетки на исписанный кривыми цифрами ученический листок, затем листок, согнув его лодочкой, брал санитар, передавал очередному больному.
Больные отходили, вбрасывали таблетки в рот - кто по одной, кто все разом - и тут же попадали в руки другому санитару. Чаще всего этим другим оказывался глуховатый, с бурым печеночным лицом, обсыпанным белой кабанячьей щетиной, Санек. Твердо "сполняя" распоряжение начальства, он сначала перехватывал руки больного, затем разворачивал его к солнцу, в этот час обычно уже выскакивавшему из-за высоченного забора, заставлял разевать рот. Если ему казалось, что больной где-то за щекой прячет таблетки, Санек, придерживая больного левой здоровенной рукой, которую здесь называли "клешней", другой рукой бережно лез больному в рот, большим пальцем оттягивая книзу губу нижнюю, средним приподымал верхнюю, а указательным, желтым, пахнущим йодом и хлоркой, шарил под нёбом, шуровал в защечинах, трогал нежный язычок гортани. Серову этот палец всегда хотелось прокусить насквозь, до крови, чтобы этого не сделать, он крепче и крепче стискивал губы, морщась от близкого дыхания глухаря-Санька:
- Рротик, Серов! Рротик!
Крик этот приводил к какому-то жизненному оцепенению и пределу, замыкал навсегда тяжкое пространство двора, сплюснутое солнце прыгало в глазах, остановившийся воздух лишал дыхания.
А ведь поначалу выход во двор из мрачноватого трехэтажного здания больницы показался Серову избавлением. Избавлением от расширенных зрачков и суженных глаз обитателей отделения, избавлением от жадной, скорой и от этого нечистоплотной любви Калерии, вызывавшей его в часы отсутствия Хосяка в какие-то процедурные, физиотерапевтические кабинеты...
- Рротик, Серов! Язык, язычок, - продолжал вибрировать, правда, уже тише и спокойней, Санек. - К щеке! К щеке язык! - полукричал-полувсхлипывал он.
Так же с тоскующей строгостью, полувыговаривая кому-то, полуплача, кричал на Курском носильщик, когда Серов, с трудом великим выждав в закутках вокзала нужного поезда, на ходу вскакивал в новый, но уже грязноватый вагон. Крик этот, пронзивший Серова какой-то забытой, далекой, наполовину русской, наполовину азиатской печалью, потом еще долго стоял в ушах беглеца. Стоял почти все время, пока сам он, словно плохо прикрепленный к военной карте флажок, опадал вниз, на юг, туда, откуда звала его тихо полузабытая женщина, туда, где время течет медленней, мягче, плещет о темя земное...
Вместе с падением вниз и голосом женщины звучали в ушах и другие звуки, вспоминались недавние события.
После неудавшейся попытки государственного переворота - уже шестой по счету Серова с 1991-го года, - несколько друзей и двое-трое знакомых его были, как объяснили их родственникам, - временно задержаны. Серов был с событиями этими связан слабо, был вообще здесь сбоку-припеку. Но нежданно-негаданно позвонили и ему, извинились за беспокойство и вежливо, но настойчиво предложили зайти в окружную прокуратуру.