Я молчал, ожидая, к чему он поведет.
— Я говорил о вас с господином Боттомом, — продолжил Сперанский. — Ах, да, уже упоминал об этом при первой встрече. Боттом в совершеннейшем восторге от вашего метода работы с камнем. Однако он высказал мысль, что для постройки машины, по государеву заказу нужен гений. Художник от механики. Человек уровня… Кулибина.
При этом имени я невольно замедлил шаг. Кулибин. Легенда. Русский Леонардо. Неужели эта ниточка сама в руки плывет?
Но он действительно велик. Часы в форме яйца, «зеркальный фонарь», проект одноарочного моста через Неву… Гений-самоучка, чей полет мысли опережал свое время на столетие. В моей прошлой жизни его имя стояло в одном ряду с Ломоносовым.
— Иван Петрович — величайший ум нашего Отечества, — произнес я с искренним уважением. — Работать с ним было бы честью.
— Было бы, — с горечью повторил Сперанский. — Если бы это было возможно. — Он остановился и посмотрел на меня в упор, его взгляд стал лишенным всякой иронии. — После кончины матушки-императрицы для Ивана Петровича настали черные дни. Новый двор не понял его, счел чудаком. Его проекты положили под сукно, мастерскую при Академии наук отобрали. Он был унижен, Григорий Пантелеевич. Глубоко и незаслуженно. И он, как человек гордый, не стерпел. Обиделся на Петербург, на нашу косность, и уехал. Заперся в своем родном Нижнем Новгороде. Живет в забвении, мастерит какие-то игрушки для местных купцов и слышать не хочет о возвращении. Государь дважды посылал к нему с предложениями — тщетно. Он непробиваем.
Слушая его, я ощутил странную горечи за судьбу великого человека. С другой стороны, мне только что подсказали, где лежит единственный джокер в этой игре.
— Но должно же быть что-то… — осторожно прощупывал я почву. — Что-то, что могло бы вытащить его оттуда? Может, задача, достойная его гения?
Сперанский достал свою табакерку, открыл ее, но, не взяв табака, снова закрыл с сухим щелчком. На его тонких губах играла хитрая, почти лисья улыбка.
— О, есть одна вещь, — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. — Одна невыполнимая задача, над которой этот старый упрямец бьется последние десять лет. Его idee fixe. То, что он считает делом всей своей жизни. «Самобеглая коляска».
Он произнес эти слова и замолчал. Прототип автомобиля?
Мысли в голове закружились. Самобеглая коляска. Он что, смеется? Автомобиль… здесь? С их технологиями? Чистое, дистиллированное безумие… Но Кулибин… Заполучить его. Привезти сюда. Вместе с ним… Гильоширная машина покажется детской игрушкой. Мы могли бы… Господи, да мы могли бы перевернуть все!
Я замер, все это вдруг съежилось, отступило на второй план перед одной, совершенно безумной идеей.
Глава 29
Декабрь 1807 г.
В рабочем кабинете Зимнего дворца в тяжелых бронзовых канделябрах потрескивали фитили свечей. Александр не спал. Он стоял у окна, глядя на мутную серость зарождающегося дня, и медленно поворачивал в пальцах тяжелую, холодную печать.
Провидение… или дьявольский искус?
При бледном свете утра уральский самоцвет, казалось, пил свет, оставаясь холодным, темно-зеленым, как вода в лесном омуте. В его глубине застыла тонкая золотая нить — идеальный символ мира, который он так отчаянно пытался построить. Но стоило сделать шаг к столу, в круг теплого, живого пламени свечи, как камень преображался. Он не просто менял цвет. Он истекал кровью. Густая, тревожная багровость поднималась из самых недр, пожирая зелень, и вот уже на ладони полыхал осколок застывшего пожара.
Пальцы сами собой сжали холодный кристалл до боли в костяшках. Тревога, липкая и иррациональная, поднялась из глубины души. Что это? Знак? Но от кого — от Всевышнего или… от другого? Появление из ниоткуда, из грязи петербургских окраин, гения, способного так точно, так беспощадно материализовать саму суть его правления — вечное метание между мечтой о мире и жестокой необходимостью войны, — не могло быть случайностью.
Его взгляд скользнул по столу. Там, рядом с восторженным, почти экзальтированным письмом матери, лежал другой документ. Сухой, лаконичный, исписанный убористым писарским почерком рапорт от приставленных к мастеру Григорию гвардейцев. Контраст был разительным. Матушка видела чудо, а эти двое — лишь факты. Но именно факты и тревожили больше всего.
Александр отложил печать и взял рапорт. Мастер, этот загадочный юноша, оказался фигурой деятельной и непредсказуемой. Он не сидел в своей новой мастерской, как ручной соловей в клетке. Он действовал.