«Глубокоуважаемый Иван Петрович!» — вывел я, стараясь придать почерку почтительность, но не раболепие. Как же сложно привыкать ко всем этим «ятям». Я представился скромно: «молодой ювелир Григорий Пантелеевич, коему по высочайшей воле Государя Императора доверено попечение о развитии точных искусств в Отечестве». Затем — обязательная доза лести, без которой в этом веке никуда. Я писал о его «бессмертных творениях», о том, что для любого русского механика его имя — «путеводная звезда», а он сам — «первый гений Отечества». Все это было правдой, так что слова ложились на бумагу легко и без фальши.
А затем я перешел к главному. К наживке.
«Осмелюсь обратиться к Вам как собрат по точному ремеслу, терзаемый одной задачей, что, по слухам, не дает покоя и Вашему просвещенному уму. Речь о „самобеглой коляске“. Я много размышлял над этой великой идеей, пытаясь постичь ее механическую душу, и позволил себе некоторые предположения, кои и выношу на Ваш строгий суд».
Здесь я подошел к делу как ювелир-микромеханик, применяя логику часового дела к масштабам машины. Я не лез в дебри с двигателем внутреннего сгорания — он бы счел меня сумасшедшим. Я говорил на его языке пружин и шестеренок.
«Главная препона, как мне видится, в пружинной силе, ибо отдает она свою мощь неравномерно: вначале яростно, а под конец — лениво. Сие порождает движение рваное и недолгое. Но что, если уподобить нашу машину не простым стенным часам, а точному морскому хронометру? Что, если использовать не одну исполинскую пружину, что сложна в изготовлении и опасна при разрыве, а целую кассету из десятков малых, работающих последовательно через уравнительное колесо, фузею? Это даст ход более плавный, долгий и, что важнее, предсказуемый».
Я сделал паузу, перечитал. Звучало убедительно. Но этого было мало. Нужно было показать, что я знаком и с современными ему механизмами, и с историей.
«А для передачи усилия на колеса… — добавил я, — возможно, стоит отказаться от шестерен вовсе. Они капризны, требуют идеальной подгонки и ломаются под большой нагрузкой. Но ведь еще великий Леонардо в своих чертежах использовал цепную передачу. Она проще, надежнее и куда лучше сносит рывки и неровности дороги».
«Впрочем, — писал я, входя в раж конструктора, — все это лишь способы усовершенствовать существующую силу. Но не пора ли нам, русским механикам, задуматься о силе новой? О силе, сокрытой в огне. Я много размышлял над опытами господина Папена и его паровым котлом. Но пар — грубая, опасная сила, требующая громоздких машин. А что, если заставить огонь работать напрямую, без посредничества воды? Представьте себе закрытый цилиндр, в коем воспламеняется горючая пыль или спиртовой пар. Расширяясь, раскаленный воздух толкнет поршень. Сила этого толчка будет мгновенной и огромной. Если соединить несколько таких цилиндров, чтобы они работали поочередно, мы получим не просто движение, а постоянный, неиссякаемый источник силы, способный вращать колеса с невиданной доселе скоростью и мощью. Это лишь сырая мысль, конечно, требующая сотен опытов. Но не в этом ли пути сокрыто истинное будущее самодвижущихся экипажей?»
Перечитав этот абзац, я удовлетворенно хмыкнул. Идеально. Я предложил решение, обозначил стратегическое направление. Показал, что мыслю тактически, на перспективу. Я был уверен, что эта смелая, почти безумная идея зацепит его, заставит увидеть во мне ровню, способного заглянуть за горизонт.
Все. Письмо было закончено. Это было элегантное, технически безупречное решение, завернутое в обертку почтительного вопроса. Я не учил его. Я приглашал его к диалогу. Старый, уязвленный лев не пойдет на зов дрессировщика. Но он не сможет проигнорировать рык другого хищника, пусть и молодого, вторгшегося на его территорию.
Сложив письмо, я залил его сургучом и поставил оттиск своей новой, еще пахнущей свежей резьбой, личной печати. Утром я вызвал Гаврилу.
— Отвезешь это в Кабинет Его Величества. Лично в руки помощнику господина статс-секретаря Сперанского. Скажешь, от меня. Срочное.
Он взял пакет. Я был уверен, что мое элегантное, дерзкое письмо, отправленное по государственным каналам, не останется незамеченным. Сперанский говорил, что готов помочь в любом моем деле — думаю, что доставка письма самому Кулибину будет ему не обременительной услугой. Да и бстрее это будет чем почтой отправлять. Кстати, а почта есть сейчас? Не припомню что-то.
Отправив письмо, я почувствовал странное, опустошающее облегчение, будто выдернул из души глубоко сидевшую занозу. Теперь мяч был на их стороне. А я, наконец, мог вернуться к тому, ради чего все это затевалось. К искусству.