Я опустил лупу. Мир снова стал плоским и нечетким. Но я уже знал, что это — иллюзия. Настоящий мир был там, за гранью их восприятия. И у меня был единственный ключ от двери в этот мир.
Это была власть видеть то, что скрыто от других. Власть создавать совершенство, недоступное для них даже в мыслях. Я мог теперь работать с допусками не в десятые, а в сотые и даже тысячные доли миллиметра. Я мог наносить гравировку, которую можно будет прочесть только под микроскопом. Я мог гранить камни так, чтобы каждый луч света, попавший в них, работал по рассчитанной мной траектории.
Я спрятал свое сокровище. И в этот момент мой план побега изменился. Раньше я думал просто сбежать, раствориться в толпе, выжить. Какая глупость. Это путь жертвы. Я не жертва.
Теперь я буду готовить свой уход. Я понял, как именно я смогу создать свой стартовый капитал. В условиях кризиса, вызванного Тильзитским миром, никто не станет заказывать новое, дорогое украшение. Но разорившиеся аристократы будут нести в заклад и на продажу свои фамильные драгоценности. Старые, испорченные, вышедшие из моды. И рано или поздно в эту мастерскую попадет действительно ценная, но поврежденная вещь.
Вот он, мой план. Дождаться такого заказа. И, используя свою технологию, превратить заказ в нечто на порядок более ценное. Создать шедевр, который заставит говорить о себе. Который привлечет внимание тех, кто действительно разбирается в искусстве.
Я уйду с триумфом, оставив их всех далеко позади, в их мутном, несовершенном мире. Я смотрел на свои руки семнадцатилетнего мальчишки. И впервые я почувствовал, что это — мои руки. Инструмент, который теперь был вооружен знанием и силой, недоступной ни одному императору. Игра началась по-настоящему.
Глава 4
Сентябрь 1807 г.
Шанс, которого я ждал, явился в образе маленького, суетливого человечка в потертом донельзя сюртуке. Он вошел в мастерскую, укутавшись от сентябрьской сырости, и положил на верстак сверток из засаленного платка. Это был один из тех бедолаг, которых Тильзитский мир плодил сотнями — мелкий помещик, чьи доходы от экспорта пеньки испарились вместе с английскими кораблями в порту.
Поликарпов, который как раз опохмелялся после вчерашнего, посмотрел на посетителя с плохо скрываемым презрением.
— Чего надобно? — процедил он.
— Починить бы, мастер, — заискивающе пролепетал помещик, разворачивая сверток. — Фибула… прабабкина еще. Вот, застежка отломилась, да и вид… непотребный. Может, можно как… в божеский вид привести? Чтобы в заклад принять не постыдились.
На верстаке лежала старая серебряная фибула. Вещь была добротная, с остатками черни и тонкой гравировки, но время и небрежение сделали свое дело: она была тусклой, поцарапанной, с обломанной иглой. Поликарпов лениво ткнул в нее пальцем.
— Цена этому — по весу серебра, и то немного. Работа будет стоить дороже этой дряни.
— Да я заплачу, заплачу! — засуетился помещик. — Вот, три рубля ассигнациями. Больше нету, ей-богу.
Он говорил, а я, стоя в углу и делая вид, что перебираю инструмент, ловил каждое слово. Помещик, видимо, не заметив меня, понизил голос и зашептал Поликарпову, как на исповеди:
— Это ведь не мои… то есть, мои, конечно, но… Князь-племянник, Оболенский, сжалился. Дал вот три рубля. Велел, говорит, приведи свою рухлядь в порядок, дядя, прежде чем к ростовщику бежать, стыдно смотреть. Сказал еще, что зайдет завтра поутру, поглядеть, не пропил ли я и эти деньги… такой уж у него нрав, шутливый.
У меня внутри все замерло. Оболенский. Князь. Гвардеец. Я не знал, кто это, но сочетание слов говорило само за себя. Это был человек из другого мира, куда я стремился. И он будет здесь. Завтра.
Поликарпов, услышав про князя, немного оживился. Это был шанс напомнить о себе сильным мира сего.
— Что ж, — сказал он уже более милостиво. — Оставляй. К утру сделаю.
Помещик, рассыпавшись в благодарностях, ушел. Поликарпов сгреб со стола ассигнации и, бросив мне фибулу, буркнул: «Почисти пока», — а сам направился к выходу. Было ясно, что эти три рубля он понесет прямиком в трактир.
Я взял в руки фибулу. Она была легкой, почти невесомой, поднес к глазам. Да, старая, да, испорченная. Но серебро было хорошей пробы, а в узоре угадывалась рука талантливого, хоть и не слишком умелого мастера.