— Григорий Пантелеевич, что с вами? Вам дурно?
Голос Варвары Павловны прозвучал словно издалека, как будто доносился из-под толщи воды. Она смотрела на меня с тревогой, ее рука нерешительно замерла в воздухе, будто она хотела коснуться моего плеча, но не смела. Я не ответил. Я не мог. Мозг превратился в месиво из обрывков мыслей, каждая из которых была острее осколка стекла.
Провал. И дело было не в чернильной кляксе.
Мое письмо. Оно мчалось с фельдъегерем в Нижний Новгород. Я представлял себе эту сцену во всех деталях. Старый, уязвленный Кулибин, запершийся от всего мира в своем сарае, получает пакет с казенной печатью. Разворачивает его… и читает высокопарный бред какого-то столичного выскочки, который с видом профессора предлагает ему усовершенствовать то, что он сам давно счел тупиком и выбросил на свалку истории. Что он сделает? В лучшем случае — горько усмехнется над «юношеским жаром» и бросит мое послание в печь. В худшем — напишет едкий, убийственный ответ, который станет достоянием всей Академии наук.
Я не «завербовал» Кулибина. Второго шанса не будет. Гении не прощают невежества, прикрытого высокомерием. Для него я теперь — просто очередной пустой фанфарон, один из тех, что сгубили его карьеру в Петербурге.
И это была лишь первая, самая очевидная грань катастрофы. Была и вторая, куда более страшная.
Письмо было отправлено по государственным каналам. Через Сперанского. Неужели я, в своем тщеславии, мог подумать, что его не вскроют и не прочтут? Конечно, прочтут. Люди Сперанского, эти безликие, въедливые чиновники, уже наверняка сделали копию и положили ее на стол своему шефу. И что они там увидят? Что их хваленый «гений», их «системный ум», их «надежда российской промышленности» не удосужился даже провести элементарную разведку. Что он, как самонадеянный дурак, сел в лужу, предложив устаревшее, нерабочее решение. Мой авторитет в глазах Сперанского, единственного человека во власти, который видел во мне не колдуна, а инженера, рухнет в одночасье. Я стану для него не партнером, а досадным недоразумением. Прожектером, чьи слова не стоят и ломаного гроша.
Я сам себя загнал в ловушку. Увлекшись своим «послезнанием», я действовал слишком самоуверенно. Слишком нагло. Я выстрелил, не разведав цели, уверенный, что моя стрела сама найдет мишень.
— Григорий Пантелеич… — снова позвала Варвара, в ее голосе уже звучал откровенный страх.
Я медленно поднял на нее глаза.
Теперь это письмо, материальное доказательство моего высокомерия, летит в Нижний Новгород. И я не могу его остановить. Оно либо сделает меня посмешищем в глазах единственного человека, который мог бы стать моим союзником, либо — некомпетентным фантазером в глазах тех, кто дал мне власть.
Эх, Толя, как же так?
Эпилог
Что-то твердое и горькое подкатило к горлу. Язык стал непослушным. В затылке застучало — тук-тук, тук-тук — будто внутри головы заработал крошечный, упорный молоточек, вбивая в мозг одно-единственное слово: провал.
От этих мыслей хотелось выть. Я запер за собой тяжелую дубовую дверь лаборатории. Щелкнул массивный замок. Все. Мир с его интригами, провалами и ожиданиями остался снаружи. Здесь, в тишине, пахнущей свежей сосновой стружкой и озоном от ночного дождя, я был дома. Только здесь можно было снова начать дышать.
За окном лило. Капли барабанили по стеклу свой монотонный, убаюкивающий ритм. Идеально. Я зажег еще пару свечей, их теплое, живое пламя разогнало по углам тени и тревогу. На верстаке, на куске черного бархата, лежали мои игрушки: идеально отполированный кусок уральского малахита, похожий на осколок застывшего лесного озера, и несколько тускло блеснувших золотых монет. Заказ для Марии Фёдоровны. «Что-нибудь еще в том же стиле».
Механизм уже был готов, жил своей жизнью в стопке чертежей. Каждый рычажок и винтик сидел в голове. Оставалось облечь этот скелет в плоть. Создать оболочку, достойную сложного сердца.
Рука сама потянулась к угольку. Первый эскиз родился легко, почти бездумно. На бумаге проступила чистая, холодная линия. Малахитовый цилиндр, гладкий, как речная галька. Безупречно. Я отошел на шаг, сощурился. Идеальная форма. Настолько идеальная, что от нее веяло могильным холодом. Будто не вещь для живой руки, а экспонат для стеклянной витрины. Нет. Не то. В этом не было ни капли ее, ни капли жизни. Я скомкал лист. Хруст бумаги прозвучал в тишине излишне громко.