Второй подход. Золото. На бумаге начали проступать тонкие кольца, опоясывающие малахитовый корпус. Навершие, увенчанное крошечным зеленым камушком. Зажим на колпачке — изящная змейка. Богато. Роскошно. Вполне в духе эпохи. Дюваль бы рассыпался в комплиментах. А значит — в печь. Золото не жило вместе с камнем, оно сидело на нем, как чужое, крича о своей цене.
Снова тупик. Я встал и подошел к окну. Дождь превратился в настоящий ливень. Внизу, в свете редких фонарей, Невский был пуст и черен. Я смотрел на дрожащие отражения огней в мокрых булыжниках, и мысль пришла оттуда, из этой игры света и тьмы.
Не разделять. Соединять. Не лепить украшение на поверхность, а прорасти изнутри. Как с печатью императора?
Я вернулся к столу. Рука не дрожала. Уголек заскрипел, оставляя на бумаге жирные, уверенные штрихи. Я больше не рисовал детали. Я рисовал идею. Малахитовый корпус остался, но теперь по нему, как иней по стеклу, вилась тончайшая, почти невидимая золотая вязь. Это была гравировка. Паутина из микроскопических линий, нанесенных прямо на золото. Золото переставало быть просто металлом. Оно становилось светом, золотой пыльцой, осевшей на глубокой зелени камня. Узор был таким тонким, что на расстоянии сливался с поверхностью, создавая лишь легкую, мерцающую дымку. И только взяв ручку в руки, можно было разглядеть всю сложность этого кружева.
Это была вещь для одного человека. Интимная. Секрет, который открывался не всем, а лишь тому, кто достоин. Идеально. В ее характере.
Теперь детали. Навершие. Вместо вычурного камня я видел гладкий золотой кругляш. И на нем — ее вензель. Но не такой, что торчит наружу, как печать на сургуче. Он будет вырезан вглубь, словно след, оставленный на мокром песке. А потом я залью эту гравировку тончайшим слоем эмали, прозрачной, как зеленое бутылочное стекло. Вензель не будет бросаться в глаза. Он будет проступать из глубины, как таинственный знак, видимый только ей, если повернуть ручку под определенным углом.
Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как гудят затекшие плечи. На бумаге, в хитросплетении линий, жила вещь, которой еще не было. Кажется, получилось неплохо. Или нет? Всегда есть что-то, что можно улучшить.
Творческий запой — опасная штука. Выныриваешь из него, как из глубокого омута: в ушах звенит, а мир вокруг успел измениться до неузнаваемости. Когда я, наконец, оторвался от чертежей, моя берлога на Невском уже обрела голос. Теперь по утрам меня будил мерный стук молотков и визг рубанков. В воздухе висел терпкий запах свежего лака и горячего столярного клея, перебивавший уличную вонь.
Парадный зал на первом этаже преобразился. Стены, одетые в панели из темного, почти черного мореного дуба, жадно поглощали свет, и даже крики артельщиков здесь тонули, становились глуше. Пустые глазницы окон ждали своих венецианских стекол. Мой подрядчик почтительно кашлял в кулак, прежде чем обратиться к Варваре Павловне. Кажется, она нашла к ним нужный ключик.
Однажды утром я спустился вниз на шум. В центре зала стояла Варвара Павловна. Перед ней, багровый от злости, подрядчик.
О, это я удачно зашел. В прошлый раз Варвара уделала такого наглеца в два счета, тот вылетел как пробка. Я остановился поглазеть. Да, это время скудно на развлечения.
— Да кто ты такая, баба, чтобы мне указывать! — ревел он, размахивая счетом.
— Я — управляющая этого дома, — ее голос был тих, но резал, как стекло. — И в моей книге записано, что вы получили деньги за тридцать пудов гвоздей, а привезли двадцать пять. Либо к вечеру здесь будет недостача, либо я отправляю прошение в Управу о мошенничестве. Выбирайте.
Он задохнулся от ярости, но, встретив ее холодный взгляд, сдулся. Скомкал бумагу и, бормоча проклятия, поплелся к выходу.
Но главная перемена ждала наверху. Мои станки ожили. Найти для них руки оказалось сложнее, чем выточить идеальную линзу.
Вспоминай наем мастеров, у меня непроизвольно налезала улыбка на физиономию. Передо мной стоял кряжистый мужик с бородой лопатой.
— Лучший полировщик на Гостином, — отрекомендовался он, сплюнув в угол.
Я протянул ему кусок меди и старый полировальник. Он взялся за дело с размаху, будто дрова рубил. По меди пошли грубые, рваные царапины.
— Довольно, — остановил я его. — Вы не полируете, скоблите. Следующий.
А потом вошел Илья. Худющий, глаз не поднимает. Когда я дал ему медь, он сначала долго мялся, потом подул на руки, чтобы согреть, и только потом осторожно, почти нежно, коснулся металла. Его движения были плавными, круговыми. Он не давил, слушал. И медь под его руками не скрежетала — она пела.