Он криво ухмыльнулся.
— Вместе так вместе, щенок.
Он развернулся и вышел из мастерской. Я услышал, как снаружи лязгнул тяжелый железный засов. Опять запер меня. Эдакое тактическое отступление.
Я остался в ловушке. Завтра утром он откроет дверь и перед лицом князя заявит, что это — его работа. И мне придется либо молчать, либо надеяться, что настоящий эксперт сможет отличить руку гения от лап пьяного дилетанта.
Вместе с тревогой я ощутил и странное облегчение. Теперь не было пути назад. Все ставки были сделаны. Оставалось только одно — работать.
Я снова склонился над верстаком. Огарок свечи отбрасывал на стены пляшущие тени, превращая убогий сарай в алхимическую лабораторию. Я надел на голову свою самодельную лупу, и мир снова обрел кристальную четкость. Мое оружие, мое творение, мой единственный союзник в этой ночной битве.
Я взял самый тонкий резец и начал работать. Моя лупа позволяла мне видеть каждый микроскопический сдвиг металла. Царапина перестала быть царапиной. Она начала превращаться. Еще до прихода «родственника», я преобразил ее. Сейчас же я продолжил дело. Я продлил ее, сделал более плавной, добавил изгибы. Через час на ее месте уже была тончайшая, изящная ветвь плюща, которая, казалось, всегда была частью узора, органично обвивая центральный элемент фибулы.
Дальше — химия. Поверхность фибулы была тусклой, безжизненной. Ей не хватало глубины. Я приготовил свой состав для чернения серебра. Поликарпов использовал для этого простую серную мазь, дававшую грязный, нестабильный цвет. Мой рецепт был сложнее — сульфид калия и нашатырный спирт. Он давал глубокий, бархатно-черный цвет с синеватым отливом, который был невероятно стоек. Я аккуратно нанес его на углубления в узоре, а затем тщательно отполировал выступающие части, создавая поразительный контраст между матовой чернотой фона и ярким блеском серебра. Узор ожил, стал объемным, рельефным.
И, наконец, самая сложная часть — застежка. Старое крепление было уничтожено. Я мог бы сделать простую иглу, как сделал бы любой мастер этого времени. Но я решил, что именно застежка должна стать моим «почерком». Она должна была продемонстрировать инженерную мысль.
Я столкнулся с проблемой. Для надежной пружинной застежки нужна была пружинная сталь. А у меня были только старые швейные иглы, которые были слишком хрупкими. Несколько часов я бился над созданием пружины, проводя сложный процесс закалки и отпуска металла на углях, контролируя температуру по цвету каления. Дважды игла ломалась в моих руках, сводя на нет всю работу. Я сдержал рвущееся наружу проклятие. Время уходило.
Пришлось отказаться от сложного пружинного механизма в пользу более простого, но не менее изящного решения. Шарнирный замок с фиксатором. Я выточил из остатков иглы крошечную подпружиненную (используя уже не сталь, а упругость самого серебра) защелку, которая входила в паз и надежно фиксировала иглу. Это было не так технологично, как я хотел изначально, но гораздо надежнее и остроумнее всего, что могли сделать в этой эпохе. На эту работу ушли последние, самые напряженные часы ночи. Пальцы онемели. Глаза горели, несмотря на идеальную оптику.
Когда забрезжил рассвет, я откинулся на спинку стула. Работа была закончена. Я посмотрел на свое творение. На верстаке лежала совершенно новая вещь. Элегантная, стильная, безупречная в каждой детали. Она выглядела так, словно ее создал придворный ювелир в своей парижской мастерской. Это был мой лучший аргумент.
Я убрал все инструменты, тщательно замел следы своей ночной работы. Фибулу я положил на самый центр верстака, на чистую тряпицу. Теперь оставалось только ждать прихода заказчика.
Я сделал все, что мог, вложил в этот маленький кусочек металла все свои знания и мастерство.
Утренний свет едва пробивался сквозь мутный бычий пузырь, когда в дверь мастерской громко постучали. Раз, другой. Я вскочил. Из-за перегородки донесся пьяный стон и ругань Поликарпова. Он, шатаясь, прошел к двери, гремя засовом.
— Какого черта так рано… — начал было он, но, увидев гостей, осекся.
На пороге стоял вчерашний помещик, а рядом с ним — высокий, элегантный молодой человек в щегольском дорожном сюртуке. Его лицо выражало скуку и легкое презрение ко всему окружающему. Князь Оболенский? Он брезгливо оглядел убожество нашей мастерской.
— Ну что, дядюшка, — обратился он к помещику с ленивой усмешкой, — пропил мои деньги или все же привел свою реликвию в порядок?