На бархате лежали: овальная камея из двухслойного сардоникса с профилем римского императора, потертый золотой дукат и массивный перстень с крупным, мутновато-зеленым изумрудом.
Опыт сработал мгновенно, еще до того, как я взял в руки лупу. Разум просканировал объекты, и то, что я увидел, заставило меня немного напрячься. Это было минное поле, а не проверка.
Камея. Изображение императора Августа. На первый взгляд — безупречная античная работа. Но я видел, что стиль резьбы лаврового венка и прически слегка, на уровне нюансов, отличался от резьбы самого профиля. Он был более… сухим, более академичным. Это была классическая «доработка» века эдак XVIII, когда придворные мастера «улучшали» античные оригиналы, чтобы они соответствовали вкусам эпохи рококо. Оболенский наверняка знал об этом. Он проверял, смогу ли я отличить руку римского гения от руки талантливого французского реставратора. Ошибка — и я буду выглядеть как поверхностный знаток.
Золотой дукат. Голландская чеканка, примерно XVII век. Потертый, со следами долгого хождения. Но что-то в нем было не так. Легкий, едва уловимый оттенок сплава, чуть более бледный, чем должен быть. И почти невидимые следы ручной доработки на гурте. Это была подделка. Правда не грубая фальшивка для обмана торговцев. Это была работа высочайшего класса, сделанная в ту же эпоху, возможно, для каких-то политических интриг. Искусствоведческая загадка. Оболенский хотел посмотреть, смогу ли я отличить подлинник от шедевра фальсификатора. Назвать его подлинным — провал. Назвать грубой подделкой — тоже провал.
А этот тип однозначно хитер. Нужно иметь это ввиду.
И, наконец, перстень с изумрудом. Испанская работа, явно XVI век. А вот это была самая коварная ловушка. Камень был крупным, хотя и мутным, полным внутренних включений — «jardin», как говорят ювелиры. Это было нормально для колумбийских изумрудов той эпохи. Но в одной его части я заметил подозрительно чистую, прозрачную область. Природа редко создает такие резкие контрасты. Мой опыт кричал, что это — трещина. Большая, опасная трещина, которую искусно заполнили подкрашенным маслом, чтобы скрыть. Классический, варварский метод «лечения» камней, который обманывал девять из десяти покупателей. Такое ощущение, будто Оболенский проверял мое знание грязных трюков рынка. Он хотел знать, кто я — наивный художник или циничный практик.
Я стоял перед столом. На меня смотрели три молчаливых сфинкса. Каждый из них задавал свой вопрос. Каждый требовал безупречно точного ответа. Любая ошибка, неверно сказанное слово, и мой «проклятый дар» будет объявлен выдумкой, а я — хитрым обманщиком. Оболенский, откинувшись в кресле, наблюдал за мной с ленивым любопытством. Он не торопил, наслаждался моментом.
Я сделал глубокий вдох. Нужно было дать правильные ответы, показать ему ход своей мысли, превратить этот экзамен в демонстрацию силы.
Я попросил денщика принести мне таз с чистой водой, кусок мыла и чистое полотенце. Сначала я тщательно вымыл руки, удаляя малейшие частицы пыли. Это была необходимость — любая грязь или жир с пальцев могли исказить тактильные ощущения. Оболенский наблюдал за моими приготовлениями с легкой усмешкой, откинувшись в кресле.
Первой я взял камею. Изображение императора Августа.
— Позвольте подойти к окну, ваше сиятельство? — спросил я. — Для такой работы нужен хороший свет.
— Изволь, — лениво махнул он рукой.
Я подошел к окну и поднес лупу к глазу.
Так… посмотрим на срез… Ага. Вот здесь, на шее и щеке, резец оставил мягкий, чуть «рваный» след. Поверхность матовая. Это работа бронзовым или твердосплавным медным инструментом по слегка нагретому камню, чтобы избежать сколов. Это Рим, без сомнений.
Я медленно повел лупой дальше, к прическе.
А вот здесь… что это? Линия жестче. Срез более чистый, гладкий, почти зеркальный. Так режет только хорошая, закаленная сталь. В Риме такой не было для этих целей. И сама полировка… Римляне полировали абразивами, оставляя под увеличением тончайшую сетку царапин. А здесь — «black polish», идеальный зеркальный блеск. Это уже Франция, XVIII век. Попался, голубчик. Я был прав относительно первоначального своего заключения.
— Камея подлинная, — сказал я, отрываясь от изучения. — Римская работа, первый век. Школа Диоскурида, очень высокого класса. — Я сделал паузу. — Но ее «поправляли».
Я повернул камею к князю и указал кончиком пинцета.
— Посмотрите на этот завиток в прическе. И на два листка в лавровом венке. Они вырезаны другим инструментом, стальным. И в другой манере. Более… сухо, более педантично. Думаю, в восемнадцатом веке камея была повреждена, и какой-то французский мастер решил ее «улучшить». Он был хорошим мастером, но не гением.