«Дядька…».
Этот человек был семьей. Тро- или четвероюродным дядей, единственным, кто забрал сироту Гришку после смерти родителей. И это знание превращало тупую злобу в настоящее предательство. От этого осознания к страху примешалась волна унизительной злости.
Я заставил себя разлепить веки и посмотреть ему в глаза. Это была первая моя победа в этом новом мире. Глаза у него были маленькие, свиные, заплывшие жиром и замутненные алкоголем. В них не было осмысленной жестокости садиста — эдакая тупая, бытовая злоба человека, которого жизнь загнала в угол.
Инстинкт ученого, привыкшего анализировать и давать точные формулировки, сработал раньше, чем я успел его остановить. Превозмогая боль в груди, я прохрипел, и голос, сорвавшийся с губ, был чужим, тонким, мальчишеским:
— Не бейте… по ребрам… возможно, трещина.
Это была колоссальная ошибка. Логичная для шестидесятипятилетнего человека, привыкшего к тому, что его слова имеют вес. И абсолютно безумная для забитого племянника-подмастерья. В глазах мужика на секунду промелькнуло удивление, а затем оно сменилось выражением оскорбленного самолюбия. Как? Этот щенок, этот дармоед, которого он приютил из милости, смеет ему указывать? Смеет говорить умные слова?
Он не замахнулся. Он просто, почти лениво, наотмашь ударил меня по лицу. Удар был не сильным, но унизительным. Звон в ушах, вкус крови, снова ставший отчетливым.
— Умный стал, тварь? — прорычал он. — Я тебя сейчас выучу!
И вот это стало вторым, главным уроком. Знания. Интеллект. Логика. Все, что было моей силой, здесь было слабостью. Преступлением. Дерзостью, за которую наказывают. Особенно когда ты — никто, обуза для своего последнего родственника. Я замолчал, сжимая зубы так, что заскрипели. Урок усвоен. Правило номер один в этом мире: притворись идиотом.
Я заставил это непослушное, избитое тело подняться. Каждый мускул ныл. Голова кружилась от слабости. Я оперся о стену, сложенную из грубых, замшелых бревен, и начал свой анализ. Уже явно осознанный. Как выживший после кораблекрушения, выброшенный на остров к дикарям, которые по какой-то причине оказались твоей родней. Сначала — оценка ресурсов.
Первый ресурс — тело. Я оглядел себя, пока неуклюже отряхивался. Худые руки, покрытые старыми синяками и свежими ссадинами. Ноги в разбитых башмаках. Рубаха из грубого холста, воняющая потом. Осмотр выявил крайнюю степень истощения, явные признаки авитаминоза — десны кровоточили. Несколько ребер болели так, что, скорее всего, действительно были сломаны. Вердикт: тело — обуза, а не ресурс. Пассив. Инструмент, который сломается при первой же серьезной нагрузке.
Второй ресурс — окружение. Я огляделся. Это была мастерская. Хотя нет, это был сарай. Низкий потолок, земляной пол. Единственное окно, затянутое бычьим пузырем, едва пропускало тусклый свет. В углу — небольшой горн, рядом — верстак с примитивными, кустарного вида инструментами. Воздух был мерзким от запаха сырости, угольного дыма и нечистот. Антисанитария полная. Риск подхватить чахотку или любую другую заразу — стопроцентный. Вердикт: окружение враждебно. Убьет не сразу, так медленно.
Третий ресурс — социум. Пока что он был представлен единственным индивидом — Поликарповым, моим новоявленным дядей. Он был здесь альфой, хозяином, единственным источником еды и боли. Иерархия абсолютная. Я — на самом дне. Ниже меня — только крысы, шныряющие по углам.
Картина вырисовывалась безрадостная. Я был заперт в поврежденном, слабом теле, во враждебной среде, в полной власти непредсказуемого и жестокого родственника. Старый Анатолий Звягинцев, которого уважали министры и благоволили богачи, умер. Остался только Гришка, безымянный сирота. И это нужно было принять. Не смириться, а именно принять как стартовые условия задачи на выживание.
Жестокий удар ногой в бок сработал лучше любого дефибриллятора. Боль была настолько реальной, настолько физиологически точной, что оборвала остатки ментального хаоса. Сознание, болтавшееся между двумя личностями, намертво сцепилось с этим чужим, избитым телом. Теперь сомнений не было. Я был здесь. Я был им.
Он снова меня ударил?
Прибью гада!
Фигура надо мной обрела четкость.
— Вставай, дармоед! — проревел он. — Работы нет, а тебя, оглоеда, кормить надо!
Он пнул меня еще раз, уже без ярости, а как-то по-хозяйски, привычно. Правда тут я уже увернулся.
— Тащи уголь! — донесся следующий приказ.
Я попытался поднять мешок. Тело не подчинилось. Руки, привыкшие к микрохирургии, не держали вес, а в ребрах закололо так, что потемнело в глазах. Кое-как, волоком, я подтащил уголь к горну.