Гвардеец, опешив от прямого приказа, машинально отпустил мальчишку и нахмурился. Прошка, не веря своему спасению, бросил на меня быстрый, благодарный взгляд и шмыгнул на кухню. Я закрыл окно. Я только что приобрел своего первого союзника в этом дворце.
Я вернулся к верстаку. Теперь я знал, что делать. Это был адский, сизифов труд. Мне нужно было создать механизм, который будет с микронной точностью и постоянным давлением тереть два крошечных, неудобных камня друг о друга. Часами. Днями. Чтобы получить жалкую крупицу серой пыли. Мне нужно было приспособление, машина, которая будет делать эту монотонную, изнурительную работу за меня. И ее тоже предстояло сначала изобрести.
Вечером, когда Прошка принес мне ужин — холодную говядину, белый хлеб и кувшин с квасом, — он поставил поднос и не уходил.
— Спасибо, барин, — прошептал он, не поднимая глаз.
— Не за что, — ответил я и отломил половину своего хлеба, протягивая ему. — Держи.
Он испуганно посмотрел на хлеб, потом на меня, быстро схватил его и выскользнул за дверь.
Я остался один. Впереди была долгая ночь.
Когда дворец погрузился в сон, а гвардеец у моей двери начал клевать носом, я приступил к реализации первой части своего плана. Мне нужна была алмазная пыль.
Я мог бы, конечно, пойти к Оболенскому, изложить ему свою теорию и попросить выделить людей и ресурсы для постройки сложной машины. Но я интуитивно чувствовал, что это была бы ошибка. Моя главная валюта в его глазах — это мой «дар», моя загадочность. Он ценил результат, а не процесс. Если он увидит, что мое «чудо» рождается в результате адского, грязного, монотонного труда, магия исчезнет. Гений-самородок превратится в простого упорного, ремесленника. Аристократу нужен фокусник, а не чернорабочий. Поэтому «кухню» моего ремесла он видеть не должен. Работа должна была оставаться тайной. Чуйка говорила, что так будет лучше. А за долгие годы, я научился доверять ей.
Я отбросил идею постройки сложной машины. Пока. Мне нужен был быстрый, «грязный», но рабочий метод, чтобы получить хотя бы первую партию абразива. Доказательство работоспособности концепции.
Я взял два самых крупных и самых дефектных алмаза из ларца. Моей задачей было заставить их тереться друг о друга с постоянным и значительным усилием. Использовал то, что было под рукой. Основой для моего «агрегата» стали тяжелые слесарные тиски. Я намертво закрепил в них один из алмазов, подложив свинцовые прокладки. Второй алмаз я закрепил на конце длинного дубового бруска, используя прочную проволоку и клинья. Этот брусок стал моим рычагом, на который я подвесил груз из тяжелых гирь. Простая эффективная система, создававшая постоянное давление.
Под место их соприкосновения я подложил идеально чистый лист плотной бумаги.
И началась работа.
Я взялся за дубовый рычаг и начал двигать его вперед-назад. Медленно, монотонно. Я слышал едва уловимый, сухой скрежет — звук уничтожаемого алмаза. Это был адский, изнурительный труд. Через полчаса плечи и спина горели огнем. Пот заливал глаза, но я не останавливался.
Прошел час. Я остановился и с трепетом заглянул на лист бумаги. Результат был удручающим. Крошечная, едва заметная серая пылинка. Одна. За час работы. При таком темпе мне понадобится год.
Нужно было что-то менять. Я проанализировал процесс. Проблема была не в давлении, а в характере движения. Простое трение «вперед-назад» было неэффективно. Нужно было добавить колебательные или вращательные движения. Нужна была модернизация.
Следующую ночь я потратил на усовершенствование своего примитивного станка. Я смастерил из дерева и кожи простой эксцентрик, который прикрепил к рычагу. Теперь, когда я двигал рычаг, он совершал сложные, эллиптические движения. Это было убогое, кустарное подобие планетарного механизма, зато это был шаг вперед.
Я снова взялся за работу. Теперь дело пошло быстрее. Ненамного, может, вдвое, но это уже была победа. Я работал каждую ночь, от заката до рассвета. Днем я отсыпался, изображая слабость и творческие муки, чтобы Оболенский меня не трогал. Хотя на его месте я бы пинал такого работягу, что спит. Но, видать, чаша терпения у него большая.
Вечером третьего дня Прошка принес ужин. Он поставил поднос и замер, глядя на мои руки. Я только что закончил ночную смену, и руки, не привыкшие к такой работе, были сбиты в кровь.
— Барин, да вы себя угробите… — прошептал он.
— Надеюсь, что нет, — хмыкнул я, не отрываясь от осмотра своего дневного «улова» — крошечной горстки серой пыли.
Я взял с подноса кусок белого хлеба. Я помнил, что значит быть голодным. «Дядюшка» не был щедрым на еду. Лояльность «маленьких людей», которые видят и слышат все в этом дворце, может оказаться ценнее благосклонности князя. Этот жест был не состраданием, это была инвестиция.