Ее пальцы, продолжая бессознательное исследование, нащупали крошечную серебряную розетку в орнаменте, чуть утопленную в камень. Не думая, чисто механически, она нажала на нее ногтем.
Раздался мягкий, бархатный щелчок — звук идеально смазанного и подогнанного механизма. Из цельного, как казалось, малахитового основания плавно, без малейшего люфта, выдвинулся потайной ящичек для личной печати. Эта маленькая инженерная жемчужина, демонстрация высочайшего мастерства, окончательно разрушила ее холодность. В ней, ценительнице точной механики, проснулось давно забытое, почти детское восхищение.
Она медленно, словно нехотя, опустила письменный прибор на стол. Затем подняла голову и обвела взглядом застывший в почтительном молчании зал. Когда она заговорила, ее голос прозвучал непривычно громко и чисто, без прежней усталости.
— Господа, — произнесла она, каждое слово эхом прокатилось по притихшему кабинету. — За многие годы я не получала подарка, столь же изящного по исполнению и глубокого по замыслу.
И тут она совершила нечто неслыханное, нарушив все каноны придворных традиций. Протянув руку, императрица взяла тяжелую бриллиантовую диадему, поднесенную графом Орловым, — вещь стоимостью в целую волость, — и резким движением отодвинула ее в сторону, как отодвигают надоевшую тарелку. А на освободившееся почетное место на своем рабочем столе, туда, где всегда лежали указы и доклады государственной важности, она водрузила малахитовый письменный прибор.
Граф Орлов недовольно сжал губы. По залу пронесся судорожный вздох. Этот жест был актом, который мгновенно переписал негласную табель о рангах сегодняшнего дня, вознеся Оболенского на недосягаемую высоту и низвергнув его соперников.
Насладившись произведенным эффектом, императрица перевела взгляд на группу придворных ювелиров, сбившихся в кучку у камина. Там стоял знаменитый француз Дюваль, чье лицо застыло в маске оскорбленного недоумения, швейцарец Дюбуа, нервно теребивший кружевную манжету, и русский мастер Серяков, растерянно моргавший, словно его разбудили среди ночи.
— Господа, — обратилась она к ним. — Кто из вас автор этой величайшей прелести? Я хочу лично поблагодарить мастера, чьи руки и ум создали это чудо.
Все трое недоуменно переглядывались. Оболенский скрывая улыбку сделал шаг назад. Н смог добиться большего чем мог даже мечтать.
Вечером Гатчинский дворец бурлил. Бал был в самом разгаре, но ни новая французская кадриль, ни ледяное шампанское не могли отвлечь умы придворных от главного события дня. Малахитовый прибор, укрытый в кабинете императрицы, стал невидимым гостем, чье присутствие ощущалось острее, чем присутствие любого из живых. Его обсуждали в танце, о нем шептались за карточными столами, из-за него вспыхивали и гасли споры в курительной комнате. «Чудо Оболенского» требовало немедленного препарирования.
Самым страстным анатомом оказался Жан-Пьер Дюваль. Первый ювелир Двора, чье имя было синонимом безупречного вкуса, переживал острое, почти физическое унижение. Его собственный дар, элегантная брошь, был отодвинут, как прошлогодняя газета, а на авансцену вышло нечто, созданное безвестным дикарем. Стоя у колонны, он сжимал хрустальный бокал с такой силой, что тот жалобно звенел, а фарфоровая белизна его напудренного лица казалась мертвенной.
Так просто он сдаться не мог. Используя свое положение, он вымолил у старого камергера разрешение еще раз взглянуть на «феномен». Поздним вечером, когда музыка стала тише, он в сопровождении швейцарца Дюбуа и двух лучших подмастерьев проскользнул в опустевший кабинет. Лакей внес два тяжелых канделябра и оставил их наедине с предметом, лежавшим на столе под дрожащим светом свечей.
Вооружившись своей самой мощной лупой, Дюваль склонился над прибором. Профессионал в нем на время задушил оскорбленного эстета: он искал подвох, жаждал найти ошибку, малейший след халтуры, который позволил бы списать все на удачное мошенничество. Но чем дольше он смотрел, тем сильнее таяла его надежда, сменяясь растерянностью, а затем и страхом.
— Смотрите, — прошипел он, ткнув ногтем в место, где серебряная нить уходила в камень. — Нет шва. Совсем. Металл будто пророс из малахита, как грибница из дерева. Это колдовство!
Настоящий удар ждал его, когда он направил лупу на алмазы. Неизвестный мастер утопил в серебро сотни крошечных, почти невидимых камней с такой нечеловеческой точностью, что это казалось насмешкой над его собственным искусством. Каждое «зернышко» металла, державшее камень, было идеальным. Ни единой царапины, ни одного неверного движения. Работа часового механика, сошедшего с ума от перфекционизма.