— C’est impossible (Это невозможно), — выдохнул он, отшатываясь от стола. — Этого не может быть.
Вернувшись в бальный зал, он собрал вокруг себя кружок верных поклонников и вынес свой вердикт, облекая профессиональную зависть в форму экспертного заключения.
— Это заморский фокус, господа, — говорил он. — Оптическая иллюзия. Полагаю, это работа какого-нибудь венского механика, специалиста по автоматам. Ни один живой мастер, уверяю вас, на такое не способен. Наш любезный князь Оболенский просто приобрел диковинку и выдает ее за работу местного умельца. Ловкий ход, чтобы потешить самолюбие ее величества.
Его слова, упали на плодородную почву придворных интриг и за ночь должны были дать ядовитые всходы. По залу поползли слухи, один причудливее другого, обрастая по пути самыми фантастическими деталями.
— Говорят, князь тайно привез из Флоренции некоего Бенвенуто, прямого потомка Челлини, — томно шептала графиня Нелидова, обмахиваясь веером. — Его держат в подвале, в цепях, и он работает только при свете луны.
— Чепуха, — басил в углу старый генерал Раевский, осушая бокал. — Мне мой адъютант доподлинно дознался: это работа старообрядца-раскольника с демидовских заводов. Они там, на Урале, до сих пор владеют секретами древних рудознатцев. Камень заговаривают, не иначе.
Самая экзотическая версия родилась в кружке молодых мистиков, увлекавшихся Калиостро и Сен-Жерменом.
— Вы слыхали про доктора Коппелиуса и его механических кукол? — горячо доказывал бледный корнет Голицын. — Оболенский приобрел у него автоматон — машину в виде человека! Это бездушная механика, победа мертвой материи над живым духом!
Никому не известная фигура Григория за один вечер стала мифом. Он был и гением, и колдуном, и дьявольской машиной. Его имени никто не знал, но о нем говорили все.
А сам виновник торжества, князь Петр Оболенский, был в своей стихии. Он купался в лучах славы: его окружали, ему льстили, с ним искали знакомства даже те, кто еще утром едва удостаивал его кивком. Он принимал поздравления с ленивой улыбкой, наслаждаясь каждой минутой своего триумфа и искусно подогревая любопытство.
— Кто же автор, князь? — допытывалась целая стайка фрейлин.
— Ах, сударыни, боюсь, я не могу удовлетворить ваше любопытство, — отвечал он, целуя протянутую ручку. — Он человек скромный, отшельник по натуре, чурается света.
Даже когда к нему подошел могущественный граф Аракчеев и потребовал назвать имя «столь полезного для государства таланта», Оболенский не дрогнул. Он встретил взгляд графа и произнес фразу, которой было суждено войти в анналы придворных острот:
— Это мой маленький секрет, граф. Талант, который, я надеюсь, будет служить только России.
Аракчеев недовольно пожал губами и удалился.
Воздух в огромном зале пропитался запахами оплывшего воска, увядающих роз и пролитого шампанского — терпким ароматом завершившегося праздника. Оркестр выводил ленивую мазурку, под которую двигались лишь самые стойкие пары, словно совершая прощальный ритуал. День, начавшийся с утомительной церемонии, близился к своему столь же утомительному финалу.
Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна сидела на своем возвышении. Внешне она была спокойна, как изваяние, но внутри нее шла тихая, упорная работа. Весь вечер, задавая вопросы придворным, вслушиваясь в недомолвки, она вела дознание, однако каждый раз заходила в тупик. Ее ювелиры, вызванные поодиночке, с жаром клялись в своей непричастности. Придворные наперебой скармливали ей самые дикие слухи, лишь распаляя интерес. Загадка не решалась, а лишь окутывалась новым, еще более плотным туманом. Спросить напрямую Оболенского она не хотела, итак он стал главной фигурой сегодняшнего вечера.
Наконец, ее терпение иссякло. Она приняла решение. Легкий, едва заметный кивок головы в сторону обер-камергера — и по залу прошла невидимая команда. Музыка оборвалась на полутакте. Разговоры замерли. Сотни пар глаз, как подсолнухи к солнцу, повернулись сначала к трону, а затем — на князя Петра Оболенского, к которому уже спешил церемониймейстер.
Оболенский шел к ней через мгновенно образовавшийся коридор в толпе, и каждый его шаг по натертому паркету отдавался эхом. На его спину давили сотни взглядов — горячих, колючих, полных зависти, восхищения и ненависти. Герой этого вечера. Легкая, уверенная улыбка играла на его губах. Он был готов к благодарности, к похвалам, к очередному знаку монаршего расположения.