На кой-ляд я нужен члену Синода? И что затеял Оболенский?
Глава 14
Санкт-Петербург
Октябрь 1807 г.
Меня выдернули из сна, когда за окном еще боролись ночь и утро, и ночь явно побеждала. Оболенский, ворвавшийся в мою комнату без стука, был неузнаваем. Вместо щегольского гвардейского мундира — строгий, почти траурный сюртук темного сукна. Вместо обычной ленивой развязности — какая-то внутренняя натянутость, словно внутри него до предела затянули струну. Слов он не говорил — он их отрывисто бросал. Нервный какой-то.
— Живо, Григорий, одевайся. Едем.
Пока я, борясь с остатками тяжелой дремы, натягивал сапоги, он мерил шагами мою мастерскую, бросая короткие взгляды на инструменты, словно впервые их видел. Во вчерашнем триумфаторе не осталось и следа — только плохо скрываемая тревога.
У крыльца уже ждал экипаж. Едва мы вышли наружу, как в легкие вцепилась промозглая октябрьская сырость. Молча забравшись в холодную, пахнущую кожей карету, мы под скрип рессор тронулись прочь от сонного дворца, в серый предутренний свет. Князь сидел мрачный. Его взгляд был устремлен куда-то мимо, в мутное стекло, за которым проплывали пустынные улицы. Привычная холеная краска сошла с его лица, черты заострились, стали жестче.
— Дядя — человек особый, — произнес он, не поворачивая головы. — Он видит не то, что ему показывают, а то, что от него пытаются скрыть. Слушай больше, вникай. И Бога ради, не умничай сверх меры. Понял?
Я коротко дернул подбородком. Князь говорил так, словно вез меня на допрос в Тайную канцелярию. Этот архимандрит — фигура посильнее самого Оболенского.
Экипаж катил по набережной. Над Невой висел плотный туман, пряча в себе шпиль Петропавловки. Город лениво просыпался: заскрипели ворота, где-то вдалеке зычно крикнул разносчик горячего сбитня. Мой взгляд скользил по каменным громадам, по темным окнам, где только-только зажигался робкий свет, и вдруг меня прошиб озноб.
А ведь скоро все это изменится. Будут такие же окна, но освещенные багровым заревом. Такие же улицы, но по ним мечутся обезумевшие люди, и воздух рвут надсадные крики: «Француз в городе!». Картина из будущего — горящей Москвы, — застрявшая в памяти оказалась настолько реальной, что я даже потер шею.
Всего пять лет — и по этим улицам, мимо этих дворцов, поскачут гонцы с вестью, от которой содрогнется вся Россия: Москва горит. Москва сдана французу.
Почему? В чем их сила? Не только в численности и не только в гении самого Бонапарта. Его настоящей, несокрушимой силой были маршалы. Ней. Даву. Мюрат. Ланн. Имена, вызубренные когда-то на уроке истории, всплывали в памяти. Блестящие тактики, храбрецы, каждый из которых стоил целого корпуса. Они были его глазами, руками, его волей на поле боя. Именно они, врываясь в самую гущу сражения, личным примером переламывали ход битвы. Нервная система его армии.
А что, если…
Мысль вошла в голову медленно, как входит в дерево стальной клин, с треском раздвигая все прежние представления. Что, если лишить эту армию ее нервной системы? Убрать с доски ферзей и слонов? Обезглавить корпус, оставшись вне досягаемости. Заставить их почувствовать то, что чувствовали все их противники: внезапную, неотвратимую смерть, прилетающую из ниоткуда.
В голове начала вырисовываться техническая задача. Ружье. Система «глаз-рука». Оптическая труба, жестко закрепленная на стволе. Идея, конечно, витала в воздухе. Я, как антиквар, помнил неуклюжие «зрительные трубы», которые ставили на охотничьи штуцеры еще в прошлом веке, — игрушки для богатых чудаков. Однако что, если подойти к этому не как оружейник, а как оптик и механик? Рассчитать систему линз, дающую чистое, неискаженное изображение. Создать простой и надежный механизм поправок, который не разлетится от грохота выстрела. И главное — найти тех, кто сможет этим пользоваться.
Пьянящий восторг от идеи схлынул так же быстро, как и нахлынул. Что скажет гвардейский офицер, которому я это предложу? Он, чья жизнь — атака с палашом наголо, блеск эполет и презрение к смерти, — лишь презрительно скривится: «Стрелять во вражеского генерала за версту, как в крысу в амбаре? Увольте, сударь, это недостойно дворянина! Это подлость!»
Они не поймут. Для них это будет путь труса. Придется создавать и винтовку, и новую философию войны. Найти людей, способных на такую работу — угрюмых, терпеливых охотников с ледяными нервами. Людей, для которых результат важнее ритуала. А это… пожалуй, будет посложнее, чем выточить пару линз.
Мимо проплывали казармы Измайловского полка с хмурыми часовыми у ворот, и я осознал, что это мой истинный путь, шанс. Человек, который даст армии такое оружие, станет стратегическим ресурсом. Фигурой, с которой будет вынужден считаться и князь Оболенский, и, надеюсь, сам Император. Это не про деньги или свободу. Это — про власть. Настоящая, невидимая власть, основанная на знании, которого нет больше ни у кого.