Аудиенция окончилась. Когда за мной закрылась тяжелая дубовая дверь кельи, я выдохнул так, словно вынырнул на поверхность из-под толщи воды. В коридоре нетерпеливо расхаживал Оболенский. Увидев мое лицо — а я постарался сохранить на нем выражение благоговейного оцепенения, — он заметно расслабился.
Обратный путь прошел в молчании. Снова оказавшись в экипаже, князь заметно расслабился, и на смену напряжению пришла его обычная вальяжность. Он откинулся на мягкую спинку сиденья. Он выиграл. Теперь я был его собственностью, его богоугодным проектом. И любой юноша именно так и чувствовал бы себя, впитывая наставления архимандрита — вещь князя, его слуга.
— Ну вот и славно, — нарушил Оболенский тишину. — Дядя тобой доволен. Сказал, что душа у тебя чистая, хоть и неотесанная. Считай, получил благословение на труды праведные.
Он усмехнулся, довольный своим каламбуром. Я молчал. Глядя на его самодовольное лицо, я ощутил, как внутри что-то меняется. Я могу выложить перед ними душу, вывернуть наизнанку свой мозг, подарить им технологии, которых они не видели и во сне. И что в итоге?
«Душа у тебя чистая, хоть и неотесанная». Они похлопают меня по плечу, кинут еще один кошель с золотом и отправят обратно в клетку — точить им новые игрушки. Равного? Да они в зеркале не всегда ровню себе видят, что уж говорить обо мне.
Разговор с этим старым интриганом убедил меня окончательно: они никогда, ни при каких обстоятельствах, не увидят во мне партнера. Только инструмент. Удобную игрушку. Талантливого дикаря, которого нужно направлять и использовать.
Мне кажется, хватит играть по их правилам.
Как заставить человека добровольно выпустить из рук курицу, несущую золотые яйца? Очень просто. Нужно убедить его, что внутри каждого яйца — крошечный заряд пороха, и никто не знает, когда он рванет.
Именно в этот момент, когда в голове выковывался новый план, карету тряхнуло на повороте. Я очнулся от своих мыслей и понял, что мы не сворачиваем к Миллионной, ко дворцу князя. Экипаж катил прямо, в сторону загородных трактов, прочь из города.
Мне стало тревожно. Утренние лучи солнца осветили внутренне убранство кареты. Князь задумчиво рассматривал свои руки, унизанные дорогими, но безвкусными украшениями.
— Куда мы едем, ваше сиятельство? — спросил я. — Ваше имение осталось позади.
Оболенский оторвался от созерцания своих перстней. На его лице проступило странное выражение — эдакий триумф, азарта и легкое недовольство. Он сделал глубокий вдох.
— Мы едем в Гатчину.
Я застыл. Гатчина. Резиденция вдовствующей императрицы.
Князь добавил с легким недовольством:
— Ее Императорское Величество желает с тобой завтракать.
Глава 15
Ноябрь 1807 г.
Слова князя удивили меня. Покинув стены Лавры, я рассчитывал вернуться во дворец, чтобы переварить эту странную проповедь, больше похожую на допрос под наркозом. Но вместо этого — Гатчина. Резиденция вдовствующей императрицы. Немедленно. Без подготовки.
Словно искра перескочила на нужный контакт. В голове на миг стало тихо, а затем разрозненные детали сложились в единую картину. Этот визит к архимандриту оказался прелюдией. Эдакой последней психологической обработкой, «благословением» на цепь перед тем, как вывести меня на показ главному зрителю. Вся их игра вдруг стала до неприличия прозрачной. И Оболенский, и его дядюшка-паук в черной рясе преследовали одну цель: вбить мне в голову, что я — их проект. Их собственность. Их уникальный, говорящий инструмент. Они панически, до потных ладоней, боятся, что я, оказавшись лицом к лицу с единственным человеком в Империи, кто может щелчком пальцев решить мою судьбу, посмею открыть рот и попросить о чем-то для себя. О свободе. О вольной грамоте. И тогда их драгоценный актив, на которое они так удачно наткнулись, отойдет другому лицу.
Феофилакт со своими речами о божьей каре за своеволие… Дешевый трюк, рассчитанный на забитого сироту, который при виде креста должен падать ниц. Они пытались надеть на меня самый надежный ошейник — веры, страха и вины.
Сидевший напротив Оболенский ерзал на холодном кожаном сиденье, растеряв всю свою ленивую грацию. Он то поправлял безупречные кружевные манжеты, то теребил эфес дорожной шпаги, то бросал на меня колючие взгляды. Его нервозность пропитывала спертый воздух кареты, смешиваясь с запахом дорогого одеколона и винных паров — князь явно прикладывался к фляге перед выездом. И когда только успел?
Наконец, не выдержав моего молчания, он подался вперед, вторгаясь в мое личное пространство. Каждая мышца в моем теле напряглась.