— Слушай меня внимательно, Григорий, —его голос был лишен обычной бархатистости. — Сейчас ты предстанешь перед Ее Величеством. Забудь, кто ты есть. Ты — тень. Призрак. Отвечать будешь, только когда спросят. Коротко. По делу. «Да, Ваше Величество». «Нет, Ваше Ве-ли-че-ство». И самое главное, — его глаза в полумраке кареты казались темными провалами, — никаких просьб. Никаких намеков. Ничего. У тебя все есть. Твой единственный благодетель — я. Она должна видеть, что ты мой человек. Абсолютно мой. Ты понял меня?
Голос его сорвался на последней фразе, в нем зазвучали почти истерические нотки.
Медленно склонив голову, я спрятал усмешку. Кровь прилила к ушам, добавляя картине убедительности — роль испуганного, подавленного таланта давалась мне все легче. Но внутри царила едва сдерживаемое желание ответить силой — либо это гормоноы тела так реагируют.
С другой стороны, вот он, мой единственный шанс. Они сами привезли меня сюда. Подвели к единственной фигуре, что может смести все их жалкие планы. Я должен заставить ее увидеть во мне человека, чья судьба может быть ей интересна. И тогда, возможно, этот тугой поводок, так больно впившийся мне в шею, перейдет в более надежные руки. Хотя… нет, шило на мыло менять не хотелось бы.
Когда карета качнулась, съезжая с разбитого тракта на идеально ровную, посыпанную мелким гравием дорогу, в серой утренней дымке выросли крепостные стены Гатчинского дворца. Все здесь дышало иным порядком, нежели в пестром, суетливом Петербурге. Безупречные линии, холодный камень, военная выправка часовых у ворот. Высыпавшие на крыльцо лакеи в строгих ливреях двигались бесшумно. Этот мир не выставлял богатство напоказ — он им жил, подчиняя ему каждый вздох.
Сделав глубокий вдох холодного, чистого воздуха, я вышел из кареты на хрустящий гравий, и тонкие ледяные иголки хрустнули под каблуками сапог.
Нас провели через анфиладу залов, где холод, исходил от самого камня, поднимаясь от мраморных плит сквозь тонкие подошвы моих новых сапог. Каждый шаг отдавался многократным, затухающим эхом, будто мы шли по дну высохшего колодца. Со строгих, потемневших от времени портретов на стенах взирали давно умершие курфюрсты и герцогини с одинаково плотно сжатыми губами. Неподвижный воздух пах воском, старым деревом и той особой пылью, что оседает лишь там, где ничего не меняется десятилетиями.
Наконец высокий церемониймейстер в напудренном парике бесшумно распахнул последнюю двустворчатую дверь, и мы оказались в утреннем салоне.
Перепад был разительным. Мягкий, рассеянный свет из высоких, до самого пола, окон заливал комнату. Здесь была строгая, почти прозрачная элегантность мебели из карельской березы, несколько прекрасных акварелей на стенах и идеальный порядок во всем. В центре этого спокойного, упорядоченного мира, за небольшим письменным столом, сидела вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.
Она подняла голову от бумаг. Сердце пропустило удар, а затем забилось ровно и тяжело, отмеряя секунды. Я-то ожидал увидеть дряхлую, утомленную властью старуху, однако передо мной оказалась женщина лет пятидесяти, с прямой, как у гвардейца, осанкой и лицом, которого не коснулись ни дряблость, ни суетливость. Высокий, чистый лоб, плотно сжатые губы и глаза — светлые, холодные, невероятно проницательные. Взгляд эксперта, привыкшего мгновенно отделять подлинник от подделки. Рядом с ее рукой, на темной, отполированной до зеркального блеска столешнице, стоял мой письменный прибор. Он выглядел здесь так органично, словно пророс из этого дерева, был создан для этой комнаты.
Оболенский вышел вперед и склонился в глубоком поклоне.
— Ваше Императорское Величество, — его голос звучал натянуто, как струна. — Позвольте представить вам мастера Григория, чьими руками был создан ваш скромный подарок.
Поклонившись следом, как того требовал этикет, — я ощутил, как мгновенно вспотели ладони.
Нервничаешь, Толя? Успокойся. Ну не убьют же тебя, в конце концов. Наоборот, должны облагодетельствовать, как мне кажется. Ради казни на утренний кофе не зовут.
Выпрямившись, вопреки наказу Оболенского, я не опустил глаза. Я встретил ее взгляд. Прямо. Без вызова, без заискивания. Просто взгляд человека, смотрящего на другого человека. Передо мной была живая икона, умная, волевая и, возможно, очень одинокая женщина, привыкшая к тому, что все вокруг видят в ней только титул. На долю секунды на ее лице мелькнуло что-то похожее на удивление. Она ожидала увидеть либо перепуганного раба, либо наглого выскочку. А увидела спокойствие.