Она медленно, очень медленно, оглядела меня с ног до головы. Ее цепкий, как пинцет ювелира, взгляд отмечал все: и скромный, но добротный сюртук, и чистые, хоть и изуродованные работой, руки, и то, как я стою — прямо, не сутулясь, не переминаясь с ноги на ногу. Будто допрос без слов, а не осмотр. Сканирование на предмет трещин и внутренних изъянов.
Наконец, ее ледяной взгляд переместился на Оболенского, застывшего рядом в готовности вмешаться, направить, подсказать.
— Благодарю вас, князь, что сопроводили мастера, — ее голос был безэмоциональным. — Ваша миссия на этом исполнена.
Она сделала паузу, и в наступившей тишине, ее следующие слова прозвучали, как щелчок.
— Мои сады сейчас особенно хороши. Свежий воздух после дождя… Не желаете ли прогуляться?
Чуть приподнятая бровь была красноречивее прямого приказа. Оболенский окаменел. Кровь отлила от его лица, оставив на холеных щеках сероватую бледность. Его вежливо выпроваживали. Выставляли, как назойливого просителя, чье присутствие более не требуется.
Тут же, словно по команде невидимого дирижера, ожили две молодые фрейлины, до этого тихо сидевшие на диванчике у окна.
— Ах, князь, и вправду! — защебетала одна, картинно взмахивая ресницами. — Прогуляйтесь непременно! Воздух сегодня просто божественный!
— Мы с удовольствием составим вам компанию! — подхватила вторая, уже поднимаясь и с шелестом расправляя складки своего шелкового платья.
Их отрепетированная живость, синхронные движения, фальшивые улыбки — вся эта постановка была настолько очевидной, что Оболенский, пойманный в изящную ловушку, понял, что любое возражение лишь усугубит его унижение. Бросив на меня быстрый и предупреждения взгляд, в котором читалось: «Только попробуй!», он снова поклонился, уже не так грациозно, а как-то дергано, и, развернувшись на каблуках, ретировался в сопровождении щебечущего конвоя.
Дверь за ними закрылась с мягким щелчком, отрезая меня от всего остального мира. Церемониймейстер и оставшиеся придворные бесшумно испарились, словно растворились в солнечном свете. Я остался один на один с ней. План Оболенского контролировать каждый мой вздох провалился. Поводок был оборван. Теперь все зависело только от меня.
Несколько мгновений императрица смотрела на закрывшуюся дверь, словно провожая взглядом и князя, и собственные мысли. Затем, плавно и по-деловому, она поднялась.
— Пройдемтесь, мастер Григорий, — произнесла она, в ее голосе впервые прозвучали почти человеческие, а не повелительные нотки. — Утро действительно сегодня выдалось на редкость ясное.
Она направилась к открытым высоким стеклянным дверям, ведущим в парк, и я последовал за ней. Мы вышли на террасу. В лицо ударил чистый, прохладный воздух, пахнущий влажной землей.
Парк был великолепен в своей строгой красоте: идеально ровные дорожки, посыпанные красным песком, геометрически точно подстриженные деревья. Все здесь, как и во дворце, подчинялось единой, непреклонной воле. Мы шли по центральной аллее к озеру. За нами на почтительном расстоянии, шагах в двадцати, следовала молоденькая фрейлина с серьезным лицом — безмолвная тень, гарант соблюдения этикета.
— Вы не похожи на ремесленника, мастер Григорий, — нарушила молчание императрица, не глядя на меня, а устремив взгляд на серебристую гладь озера. — Я заметила это еще в салоне. Я видела многих. В вас нет ни испуганного раболепия простолюдина, ни той неуклюжей дерзости, с которой выскочки пытаются скрыть свою неуверенность. Когда я смотрела на вас, ваш взгляд скользнул на вашу работу, на письменный прибор. Словно вы проверяли, как он себя здесь чувствует. Это было… любопытно. Вы держитесь спокойно. Где вы учились этому?
Вот он, тот самый жест. Мой бессознательный профессиональный рефлекс. Вопрос был почти интимным. Ловушка? Любой ответ прозвучал бы фальшиво. Нужно удивить ее.
— Моими учителями были мои творения, Ваше Императорское Величество, — ответил я после небольшой, осмысленной паузы. — Камень не терпит суеты. Металл не прощает дрогнувшей руки. Они требуют от мастера внутреннего спокойствия, иначе не откроют свою душу. Я учился у них достоинству.
Она остановилась и посмотрела на меня с живым, неподдельным интересом. Легкая, почти незаметная улыбка тронула уголки ее губ. Мы подошли к небольшой беседке-ротонде на берегу озера. Внутри уже был накрыт стол: дымящийся горячий шоколад в тонких фарфоровых чашках, свежие, еще теплые булочки, ваза с осенними фруктами. Жестом она пригласила меня сесть — неслыханное нарушение всех придворных канонов. Я присел на краешек жесткого стула, чувствуя себя самозванцем. В одной этой фарфоровой чашке — месячный доход сотни Поликарповых. А в булочке — неделя жизни целой семьи. Сюрреализм.