Она налила шоколад в обе чашки. Аромат был густым и пьянящим. Давненько я чего-то такого вкусного не пробовал. Несколько минут мы молчали.
— Мне сообщили, — отставив чашку, продолжила она, и в голосе ее зазвучал металл, — что князь Оболенский «выкупил» вас у прежнего мастера. В каком именно статусе вы сейчас находитесь?
Не удивлен ее осведомленностью. С другоц стороны — она перешла к главному.
— Князь был щедр, Ваше Величество, — осторожно начал я. — Он заплатил моему… родичу, чтобы тот отпустил меня со службы. Теперь я работаю на него.
— «Отпустил со службы», — она повторила мои слова, и ее голос стал ниже. — Это важная деталь. Вы ведь понимаете, мастер, что по законам Империи вольный человек не может быть куплен или продан? Подмастерье, даже из податного сословия, — это не крепостной. Его договор можно расторгнуть, можно компенсировать мастеру затраты на обучение. Но «купить» его, как вещь, — нельзя. Вы свободный человек, Григорий. И не являетесь холопом князя.
Ее слова взорвали мое сознание. Шок. Отрицание. И тут же — обжигающий, яростный стыд. Свободен… Вот вбилась в мой ум дата 1861 года — про манифест об отмене крепостного права и все, я даже не думал, что волен. При этом и полностью рабом я себя не чустввал. Неужели это рефлексы тела и слабость Гришки помутила мой разум? А ведь мне и в голову не приходило, что я абсолютно свободен. Нет, у меня проскальзывали мысли, что я должен князю, ведь за меня «заплатили». Вот она, косность мышления. Нужно срочно перетрясти мозги, чтобы восстановить свой разум.
Все это время я был свободен, а вел себя как раб, покорно сидя в клетке. Я, Анатолий Звягинцев, сам позволил этому хлыщу Оболенскому обмануть себя, поверив в его право собственности. Гнев на князя был почти физическим, хотелось сжать кулаки до хруста костей. Сделав медленный вдох, я склонил голову, пряча бурю в глазах.
— Такой талант не должен находиться в двусмысленном, зависимом положении, — продолжила Мария Федоровна, словно вынося вердикт. — Это вредит и искусству, и душе. Я поговорю с князем. Полагаю, он будет рад помочь вам открыть собственную мастерскую в столице, под достойной вывеской.
Она сделала паузу, ее взгляд стал пристальным, испытывающим.
— Или… — добавила она, ее голос стал обволакивающим, как теплый плед, в который хочется закутаться и уснуть, — вы можете остаться здесь, в Гатчине. Под моим личным покровительством. Я предоставлю вам лучшие помещения, любые материалы. Здесь вас никто не тронет и не будет докучать суетными заказами. Вы сможете творить в тишине и покое.
Вот и ловушка. Искушение, от которого, по ее расчетам, я не должен был отказаться. Сменить одну оправу на другую. Более дорогую, с более надежной закрепкой, из которой камень уже никогда не вырвется. Из клетки Оболенского еще был теоретический шанс сбежать. Из клетки самой императрицы — никогда.
Я поднял на нее глаза.
— Ваша милость безгранична, Ваше Императорское Величество, — произнес я, и, надеюсь, в моем голосе прозвучала искренняя благодарность. — Но боюсь, я не смогу принять ваше щедрое предложение.
Она удивленно вскинула брови. Впервые за весь день на ее лице отразилось настоящее, неконтролируемое чувство.
— Поясните.
— Тишина и покой губительны для моего ремесла, — меня понесло. — Мое вдохновение рождается из шума и суеты столицы. Из грохота экипажей, криков торговцев, из блеска и нищеты, что живут там бок о бок. Мои творения — это отражение жизни, а здесь, в этом прекрасном и умиротворенном месте, боюсь, моя душа уснет, и руки забудут свое дело.
Она долго смотрела на меня, и я не мог понять, что отражается на ее лице — разочарование, уважение к дерзости или просто анализ. Оставалось надеяться, что она оценит не только мою смелость, но и правоту.
Пауза затянулась. Я приготовился к чему угодно: к гневу, приказу удалиться, обвинению в неблагодарности. Но вместо этого она отвернулась и несколько мгновений смотрела на серую, подернутую рябью гладь озера. Когда она задумчиво произнесла:
— Суета столицы… Вы лукавите, мастер.
Медленно повернувшись ко мне, она позволила себе едва заметную, чуть горькую усмешку.
— Не суета вас манит. А свобода. И возможность построить там нечто свое. Не так ли?
Вот так. Она видела меня насквозь. Эта мудрая женщина, которая тоже провела всю жизнь в такой же золотой клетке, мгновенно распознала во мне такого же пленника. Между нами протянулась незримая нить — нечто большее, чем отношения монарха и подданного. Понимание. Она оценила ход и не обиделась, что важно.