— Ну что, Григорий, — бархат вернулся в его голос. — Поздравляю. Ты произвел фурор. В Гатчине только о тебе и говорят.
Он не сказал «твоя работа». Он сказал «ты». Персонализировал проблему. Тонкое напоминание о том, кто был источником его унижения.
— Ее Величество была так любезна, — продолжил он, делая особое ударение на последнем слове, — что указала мне на мое «упущение». Она совершенно справедливо полагает, что мастер такого уровня не должен ютиться в бывшей кладовой, среди моих старых сапог и ветоши.
Его жест, обводящий мастерскую, сочился таким снисходительным великодушием, что я едва удержался от улыбки. Блестяще. Он брал прямой приказ, унизительную для него повинность, и преподносил мне как дар, свою собственную великодушную идею.
— Посему, — он сделал паузу, наслаждаясь моментом, — мне было предложено, скажем так, подыскать для тебя мастерскую. Просторную. В приличном месте. С отдельным входом и всем, что полагается. — Взгляд в упор, глаза чуть сощурились. — У тебя есть какие-либо пожелания на этот счет?
В голове уже на полной скорости шел анализ: отсекалась словесная шелуха, вскрывалась суть. Великодушие? Нет, приказ самой императрицы, который Оболенский вынужден выполнять. Вся его партия лежала передо мной как на ладони. Он превратит этот поиск в бесконечную комедию: будет водить меня по сырым подвалам на Песках, по тесным чердакам на Коломне, по продуваемым всеми ветрами сараям где-то за Охтой. А потом с сокрушенным видом доложит в Гатчину: «Ах, Ваше Величество, я сделал все, что мог, но ничего достойного не нашлось! А ваш протеже, к тому же, оказался так неблагодарно привередлив…». Он попытается утопить поручение в бюрократии, саботировать его, выставив в итоге виноватым меня. Желание вернуть контроль — вот его первый ход в новой партии.
Он хотел, чтобы я сыграл в его игру: попросил приличный угол на Гороховой, а он бы с удовольствием отказал. Но у меня были свои правила. Я подошел к окну, из которого виднелся серый каменный колодец двора, и, словно размышляя вслух, произнес:
— Пожелания есть, ваше сиятельство. — Повернувшись к нему, я сохранил на лице выражение полной невинности. — Гулял тут на днях по городу, осматривался. На углу Невского и Большой Морской стоит двухэтажное здание в строительных лесах. Пустое, заколоченное. Кажется, в народе его называют «сарай купца Елисеева».
Оболенский, собиравшийся сесть в кресло, застыл на полпути. Его рука на резной спинке дрогнула. Медленно выпрямившись, он посмотрел на меня с неподдельным изумлением, он на миг даже забыл о роли щедрого мецената. А затем его прорвало. Он расхохотался.
— «Сарай Елисеева»⁈ — переспросил он, давясь смехом. — Ты в своем уме, Григорий? Да этот «сарай» стоит столько, что можно гвардейский полк обмундировать и еще на походную казну останется! Елисеев, дурак, вложил в него все состояние, а теперь кусает локти и не может продать, потому что никто в здравом уме не купит эту махину! Ты просишь себе личный дворец!
Он выпрямился. Идеальный выход! В его голове уже разворачивалась триумфальная сцена в Гатчине, репетировался доклад: тихий кабинет императрицы, он входит с маской сокрушения и почтительной скорби. Склоняется в поклоне, вздыхает. «Ах, Ваше Величество, я разбит… сделал все, что мог, но ваш гений… увы, душа его оказалась не готова к столь высокому покровительству. Он потребовал себе дворец на Невском! Я пытался вразумить его, говорил о скромности, но он и слушать не хочет! Я, право, не знаю, что и делать с его непомерными аппетитами!»
В ее глазах я превращусь в неблагодарного, алчного безумца, выскочку, чья голова закружилась от первого успеха. Ценительница порядка и умеренности, она не станет потакать таким капризам. Вздохнет, разочарованно подожмет губы и скажет ту самую фразу, ради которой и затевался спектакль: «Что ж, князь, видимо, вы были правы. Займитесь им сами. Вижу, ему еще требуется твердая рука наставника». И все вернется на круги своя. Наверное у Оболенского была такая логика.
Я снова окажусь в его полной власти, но уже без надежды на высочайшее заступничество. Он с наслаждением наблюдал, как я, по его мнению, сам затягиваю на шее петлю, давая ему идеальный повод вернуть меня в клетку. Видать думал, что я попался. Не понимая, что это не я вошел в его клетку, а он, ведомый гордыней, только что шагнул в мою.