Он смотрел на дело своих рук. На его лице отразилась вся гамма эмоций: от недоумения и разочарования до глухой, бессильной ярости. Он не понимал, почему так вышло. Он же все делал «как надо». И эта ярость начала искать выход. Я нахмурился, ожидая, что сейчас он снова набросится на меня. Но он только с проклятием швырнул испорченный слиток в угол, схватил бутыль с водкой и сел на лавку, уставившись в стену. Он впал в тихое, мрачное отчаяние. И это наверное страшнее его криков, потому что это означало, что дно уже совсем близко.
Поликарпов, привалившись спиной к холодной стене сарая, пил. Пил методично, стакан за стаканом, погружаясь в мутную пучину отчаяния. Он проиграл невидимому врагу — нищете и безработице. Испорченный слиток серебра, валявшийся в углу, был символом его полного и окончательного поражения.
Я смотрел на него и понимал, что это мой шанс. Да, урок был усвоен: слова здесь бесполезны и опасны. Прямой совет будет воспринят как оскорбление, как соль на рану. Но молчаливая демонстрация… это совсем другое. Это не нападение. Это факт. А факты — упрямая вещь, даже для пьяного и отчаявшегося человека.
Я подошел к куче лома и выбрал самый неказистый кусок — старую, почерневшую оловянную ложку. Она была не нужна, ее ценность была ничтожна. Идеальный объект для эксперимента. Я взял другой тигель, маленький, на одну унцию, и, не таясь, принялся его готовить. Сначала я тщательно выскоблил его изнутри. Потом прокалил в горне докрасна, чтобы выжечь всю органику. Поликарпов искоса наблюдал за моими действиями, на его лице была презрительная усмешка.
— Возишься, щенок… — пробормотал он, с усталым безразличием.
Я положил ложку в чистый тигель и поставил его в горн. Начал работать мехами. Плавно, размеренно. Поликарпов кипятил металл, как воду для щей, превращая его в пористую пену. А его нужно было не кипятить. Его нужно было томить, как молоко, чтобы сливки — весь шлак и грязь — поднялись наверх. Я ждал, пока пламя над тиглем не приобрело нужный, соломенный оттенок, а расплав внутри не заблестел, как маленькое, подвижное зеркальце. Время.
Я снял тигель. Быстрым, точным движением бросил в расплав щепотку растолченного древесного угля. Расплавленный металл дышит, как человек, вдыхая в себя порчу из воздуха. А уголь — как губка, он забирает эту порчу на себя, очищая серебро. Угольный порошок вспыхнул россыпью ярких искр, выгорая и забирая с собой кислород. Еще несколько секунд я аккуратно снимал с поверхности тонкую пленку шлака. Затем взял изложницу, предварительно прогретую, и тонкой, ровной струйкой вылил в нее металл.
Все.
Я выбил остывший слиток. Он был маленьким, не больше моего мизинца. Зато он был идеальным. Гладкая, блестящая поверхность, без единой поры. Он тяжело лег на ладонь, радуя своей плотностью и чистым, светлым цветом.
Я не сказал ни слова, просто подошел к верстаку и положил свой маленький, совершенный слиток рядом с большим, уродливым куском металла, который отлил Поликарпов. Контраст был убийственным.
Поликарпов перевел мутный взгляд с одного слитка на другой. Его пьяная ухмылка сползла с лица. Он медленно поднялся, пошатываясь, и подошел к верстаку. Он долго, в упор смотрел на два куска металла. В его глазах я увидел целую бурю. Сначала — недоверие. Потом — зависть. Потом — жадность. И, наконец, — животная ярость от собственного унижения. Он, Мастер, был только что посрамлен своим подмастерьем.
Да, не такого я ожидал. Хотя мог бы предугадать и такое.
Его рука дернулась, он замахнулся, чтобы ударить меня. Я отшатнулся. Краем глаза я прикинул сколько времени займет схватить молоток.
Но рука «родственника» замерла в воздухе. Жадность победила ярость. Он опустил кулак. Покалечить меня сейчас — значило убить курицу, которая, возможно, несет золотые яйца.
Он медленно протянул руку, взял мой маленький слиток. Повертел его в пальцах, ощущая его гладкость и вес. Его лицо исказилось.
— Как? — прохрипел он. — Как ты это сделал?
Я смотрел на него снизу вверх, играя свою роль забитого щенка.
— Говори, тварь! — его голос сорвался на крик. Он схватил меня за рубаху. — Это колдовство? Говори!
Если сейчас боднуть его аккурат в переносицу, то он умоется так, что долго в себя не придет. Вдох-выдох. Держись, Толя, держись.
Я знал, что любое слово сейчас будет ошибкой. Он тряхнул меня и отшвырнул в сторону. Он снова посмотрел на слиток, затем на меня. На его лице отражалась отчаянная работа мысли. Он не понимал, но чувствовал, что я — его единственный шанс выбраться из той ямы, в которой он оказался.