Мой взгляд упал на старую оправу князя, лежавшую в углу. Тяжелая, аляповатая, с дурацкими завитушками. Надеть на мой бриллиант это золотое чудовище — все равно что заставить породистого арабского скакуна тащить телегу с навозом. Он был его недостоин.
Нужно было нечто иное. Я вытащил оттуда поврежденный сапфир и отложил в сторону. Взяв старый перстень из червонного золота, я бросил его в тигель. К нему добавил добрую долю серебра и щепотку никеля, выпрошенного у механиков под предлогом «экспериментов с припоем». Долго колдуя над расплавом в своей миниатюрной муфельной печи, я добивался идеальной однородности. Когда металл остыл, он был уже другим: бледным, сдержанным, с холодным, почти стальным оттенком. Мое собственное «белое золото», сплав, которого здесь еще не знали.
Я выковал кольцо из этого сплава нарочито простым и массивным, без единой завитушки. Его основа — шинка — это гладкий, тяжелый обод, отполированный до благородной матовости, ведь вся суть заключалась в камне. Для него я создал высокий, открытый каст — оправу-световорот, чтобы лучи пронизывали бриллиант со всех сторон. А четыре тонких крапана — эти стальные пальцы-стражи — я превратил в подобие рук хирурга, что бережно, но нерушимо держат бесценное сокровище.
Работа была окончена. Глядя на перстень, лежавший на бархате, я думал только об одном: как, черт возьми, теперь объяснять Оболенскому, что вместо полировки царапины на его сапфире я пустил в переплавку его золото, выкинул камень и сделал совершенно другую вещь из какого-то мутного булыжника? С точки зрения любого нормального человека, это порча хозяйского имущества в особо крупных размерах. За такое и в Сибирь можно уехать… если, конечно, результат не окажется достаточно хорош, чтобы его сиятельство забыл, с чего все начиналось.
Вызвав денщика, я сказал:
— Доложи его сиятельству. Работа готова.
Прибираться я и не думал. Наоборот, оставил все как есть: на верстаке — россыпь инструментов, на полу — металлическая стружка, в воздухе — густой, въевшийся запах масла и раскаленного металла. Пусть видит, в каком аду рождаются его чудеса.
Он вошел без стука, неся с собой плохо скрытое раздражение — видимо, переговоры с купцом Елисеевым отнимали больше нервов, чем он рассчитывал. Его недовольный взгляд скользнул по моему измотанному лицу, по рукам, которые я и не пытался отмыть, и впился в верстак.
— Ну? — бросил он, не потрудившись даже снять перчатки. — Удивишь меня?
Великие вещи не нуждаются в предисловиях. В ответ я молча, одним плавным движением, пододвинул к нему кусок бархата с моим творением.
Скептически хмыкнув, он подошел ближе, брезгливо взял перстень двумя пальцами и направился к окну, чтобы рассмотреть «поделку» при дневном свете. Едва он вынес его на полосу тусклого осеннего солнца, как камень взорвался.
Оболенский отшатнулся, едва не выронив перстень. Это была не игра света, а самый настоящий бунт. Поймав слабый луч, бриллиант швырнул его обратно десятками острых, как иглы, радужных осколков, заплясавших на стенах, на лице князя, на потолке.
Князь замер. На его холеном лице недоумение сменилось чистым, незамутненным изумлением. Он, пресыщенный денди, видевший лучшие сокровища Европы, смотрел на камень так, как ребенок смотрит на первый в своей жизни фейерверк. Вытащив из кармана золотую табакерку, усыпанную старыми бриллиантами огранки «роза», он положил ее рядом на подоконник. На фоне живого, яростного огня моего творения его бриллианты выглядели просто мертвыми кусками стекла.
— Что… — он сглотнул, голос его сел. — Что ты с ним сделал?
Когда он поднял на меня глаза, в них отчетливо виднелся суеверный трепет.
Я позволил себе едва заметную усмешку.
— Я запер в нем свет, ваше сиятельство. Обычный бриллиант похож на залу с множеством окон — свет вошел и тут же вышел. А я замуровал все выходы, кроме одного. Теперь свет, попав внутрь, мечется там, как зверь в клетке, и, вырываясь наружу, рассыпается на тысячу огненных искр. Я не огранил камень. Я построил для света лабиринт без выхода.
Оболенский переводил взгляд с перстня на меня и обратно. В его голове был сумбур, это явно просматривалось. Перед ним была красивейшая вещь, инструмент. Социальное оружие невероятной мощи. Он уже представлял, как войдет в салон и разговоры смолкнут; как десятки лорнетов нацелятся на его руку. Этот перстень сделает его уникальным. Владельцем чуда.