Стряпчий, внимательно слушавший, недоуменно поднял бровь.
— Вы хотите выкупить долг, ваше сиятельство? Но это сумасшедшая цена…
— Я не покупаю, — отрезал князь. — Я спасаю казну от убытков, а столицу — от позора. Так и напишешь. Этот недостроенный сарай — бельмо на глазу Невского проспекта, оскорбление вкуса Ее Императорского Величества, которая так заботится о красоте города. Я, то есть «благодетель», готов немедленно внести в казну всю сумму долга Елисеева. Взамен — передать мне права на это уродливое здание, дабы я мог на свои средства привести его в божеский вид и тем послужить славе Империи. Понял? Чтобы министр, читая это, прослезился от умиления.
Стряпчий все понял. Гениальная в своей наглости комбинация: казна получает деньги здесь и сейчас, министр — красивый отчет о решении застарелой проблемы, а князь — здание за треть цены.
Подойдя к окну, за которым шумел осенний Петербург, Оболенский снова ощутил пьянящее чувство власти, холодного, трезвого контроля. Вернулся азарт игрока, просчитавшего партию на десять ходов вперед. Собственная хитрость восхищала и одновременно вызывала легкое отвращение: он, князь, вынужден копаться в бумагах, выбивать долги, манипулировать мелкими чиновниками. И все из-за какого-то мальчишки-ювелира.
«Надо же, — пронеслось у него в голове, — этот оборванец заставляет меня работать больше, чем служба в гвардии». Эта мысль одновременно и злила, и подстегивала. Его вложения в Григория уже были запредельны, но тем слаще будет победа. Вручив мальчишке ключи от здания на Невском, он исполнит приказ императрицы — и при этом наденет на Григория такой долговой ошейник, который невозможно снять.
Князь вернулся к столу, где лежали документы Елисеева. Завтрашний день станет кульминацией этой бюрократической битвы. Он должен победить, чтобы доказать, что достоин того чуда, которое, как он надеялся, скоро получит.
— Давить, — прошептал он, и в голосе прозвучало хищное предвкушение. — Давить и не оставлять шансов.
Для встречи Оболенский выбрал ресторан «Talon» — тихий, обитый темным дубом кабинет на втором этаже, пахнущий дорогими сигарами, кожей и властью. Хотя территория и считалась нейтральной, правила здесь устанавливал тот, кто чувствовал себя хозяином. И сегодня им был князь.
Прибыв первым, он заказал бутылку охлажденного шампанского и сел в кресло у камина, где тихо потрескивали дрова. Он был спокоен. Капкан взведен, приманка разложена. Оставалось лишь дождаться зверя.
Купец Афанасий Прохорович Елисеев вошел ровно в назначенное время. Кряжистый, бородатый, в добротном суконном кафтане, он двигался с основательностью предков-старообрядцев, строивших свои скиты в глухих лесах. Его глубоко посаженные глаза выражали тяжелую усталость загнанного в угол человека. Утреннее предписание он получил. Он знал, что дела плохи, но еще не догадывался, насколько именно.
— Доброго дня, князь, — Елисеев поклонился, но без тени раболепия. — Вы желали меня видеть.
— Прошу, Афанасий Прохорович, присаживайтесь, — жестом указал Оболенский на второе кресло. — Выпьем шампанского. День сегодня холодный.
— Не пью, — коротко отрезал купец, садясь. — Благодарю покорно.
— Как вам будет угодно. — Князь не обиделся и налил себе полный бокал. — Я позвал вас, дорогой мой, не ради праздности. Дошли до меня слухи о ваших… затруднениях. Искренне сочувствую. Тяжелые времена настали для русского купечества. Этот корсиканец, будь он проклят, всем нам кровь испортил.
Он говорил мягко, с почти искренним сочувствием. Елисеев молчал. Ждал.
— Особенно прискорбно, — продолжил Оболенский, сделав глоток, — когда государственные мужи, вместо того чтобы поддержать своих же, проявляют излишнюю ретивость. Вот, давеча был в Палате, мне там показали одну бумагу… Любопытный документ.
Из внутреннего кармана он извлек сложенный вчетверо лист и, словно невзначай, положил его на столик между ними — точную копию того самого предписания. Купец бросил на бумагу быстрый взгляд, и лицо его помрачнело.
— Жестоко, — вздохнул Оболенский, качая головой. — Не дать отсрочки, требовать все и сразу… Это не по-христиански. Но что поделать, закон есть закон. Если до завтрашнего полудня не внести всю сумму… Яма. Вы ведь знаете, Афанасий Прохорович, что такое долговая тюрьма? Сырость, крысы и никакой надежды выбраться. Жалкий конец для такого уважаемого человека.
Елисеев сжал губы в тонкую линию. Его обветренное лицо казалось высеченным из камня. Он был готов бороться: заложить последнее, продать дом, унизиться перед ростовщиками. Выход еще виделся.