В памяти всплыл вчерашний шок, когда мальчишка объяснил, как это сделано: «Я запер в нем свет». Построил для света лабиринт без выхода. Вчера, слушая это, князь ощутил суеверный трепет. Сегодня, держа в руках купчую, он чувствовал совсем иное: он владелец уникальной технологии. Владелец самого гения.
Он перевел взгляд на купчую. Мастерская, которую он подарил; инструменты, стоившие целое состояние; а теперь — этот дворец на Невском проспекте. Григорий становился самым дорогим и самым рискованным проектом в его жизни. И самым прибыльным.
И тут Оболенского пронзила мысль. Мальчишка перестал быть его «активом». Не диковинной игрушкой, не проектом. Он становился партнером. Неравным, зависимым, но партнером. Тем, без которого вся эта затея не имела ровным счетом никакого смысла. Он, князь Оболенский, теперь напрямую зависел от гения безродного сироты.
Эта мысль заставила кровь бежать быстрее. У Обеленского была слабость — азарт.
Он усмехнулся, любуясь игрой огня в бриллианте. Да, он вложил в этого мальчишку целое состояние. Но именно он, Оболенский, вытащил его из грязного сарая, дал ему лучшие материалы и возможность творить. Именно он, рискуя репутацией, представил его дар императрице. Он был его создателем. Демиургом. И как бы высоко ни взлетел этот гений, он всегда будет помнить, кто дал ему крылья. А значит, тонкая, невидимая нить контроля всегда останется в его, княжеских, руках.
Он поднял бокал.
— За нас, Григорий, — тихо произнес он в пустоту кабинета. — За наше блестящее будущее.
Вино показалось ему особенно терпким и сладким.
Конец интерлюдии.
Глава 19
Октябрь 1807 г.
Ветер с Невы лип к лицу и забивался под воротник сюртука. Свою тоскливую песню он пел в щелях строительных лесов, оплетавших громадину на углу Невского и Большой Морской. Скелет, недоеденный хищником-разорением, — вот чем было это здание. Заколоченные окна, как слепые глазницы, смотрели на бурлящий проспект с немым укором. Вдыхая этот воздух, пропитанный запахом сырой извести и свежеструганной древесины, я видел чистый холст.
— Любуешься своим новым поместьем? — прозвучавший за спиной голос князя Оболенского, пропитанный иронией. Элегантно опираясь на трость, он стоял, и его безупречный вид оскорблял окружающую разруху. Уголки губ князя чуть дрогнули в усмешке — так усмехается человек, наслаждающийся видом поверженного противника.
Он протянул мне сложенный вчетверо лист плотной бумаги.
— Вот, мастер Григорий. Твоя крепость.
Я принял документ — шершавая и холодная на ощупь гербовая бумага. Развернув, пробежал глазами витиеватый текст купчей. Внизу — размашистый, летящий росчерк князя, а под ним — другая подпись, выведенная коряво, с таким нажимом, словно человек не писал, а врезал свое имя в бумагу.
— Станки, инструменты и твоя свобода — плата за перстень, — небрежно бросил Оболенский, поворачивая руку так, чтобы тусклый свет поймал огненную вспышку бриллианта. — Считай, мы в расчете.
Мы в расчете. Конечно. Глядя на купчую, где вместо фамилии значилось лишь «мастер Григорий», я испытывал странное ощущение, двоякое. Его трудно описать, вроде и благодарен князю, а вроде бы и в не особо то и есть за что, отплатил свое.
— Я вам обязан, ваше сиятельство, — произнес я, складывая бумагу.
Я обернулся к Прошке, мальчишке, которого велел взять с собой. Тот застыл поодаль, переводя испуганный взгляд с меня на огромное здание.
— Прохор, — позвал я мальчишку. — С этой минуты ты у меня на службе. Мой первый помощник. Будешь бегать по поручениям, держать ухо востро и докладывать мне обо всем, что творится в городе. Жалованье — три рубля в месяц, плюс стол и кров. Согласен?
Прошка судорожно сглотнул. Три рубля! Заморгав, он бросил взгляд на князя, будто ища разрешения, однако тут же решительно шагнул ко мне.
— Согласен, барин! Служить буду!
Наблюдавший за этой сценой Оболенский издал тихий смешок. Моя попытка утвердить власть его, очевидно, позабавила. Широким, театральным жестом он обвел здание.
— Вы же не против? — я улыбнулся князю.
— Что ж, похвально. Разрешаю. И, дабы показать свое расположение… — Он кивнул двум своим людям, стоявшим у кареты. — Федот, Гаврила. Подойдите. С сего дня вы приставлены к мастеру. Будете оберегать его от завистников и прочего сброда. Талант — вещь хрупкая, его нужно холить и лелеять.
Два широкоплечих гвардейца, с одинаково непроницаемыми лицами, встали по бокам от меня. Охрана? Или стены моей новой, невидимой тюрьмы. Два вежливых надзирателя, приставленных следить за каждым моим шагом. В любом случае, они будут полезны, пока я не развернусь.