— Этот? — Боттом удивленно вскинул бровь. — Да он же худший из всех. Грязный, как сапог гвардейца.
— Возможно, — ответил я, чувствуя, как учащается пульс. Неужели нашел? — Позвольте, мы проведем один опыт. Нам нужно окно. С ярким светом.
Заинтригованный, он провел меня в конец склада к большому, прорубленному под потолком окну. Я вынес камень в полосу холодного, прямого дневного света.
И камень проснулся. Бурая, грязная муть словно втянулась внутрь, уступив место чистому, холодному, пронзительно-зеленому цвету, как молодая хвоя после дождя.
— Любопытно… — протянул Боттом. — Но…
Он видел лишь оптический эффект. Он еще не видел чуда.
— А теперь, Александр Яковлевич, — я убрал камень от света, и он снова стал уродливым булыжником, — прошу вас, пройдемте со мной. Нам нужен мрак. И одна-единственная свеча.
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но подчинился. Мы отошли в темный угол. Боттом чиркнул кремнем, и в темноте заплясал маленький, дрожащий огонек свечи.
— Ну, показывайте ваши фокусы, колдун, — нервно усмехнулся он.
Я вошел в круг теплого, желтого света. И подставил камень свету.
Я знал, что сейчас будет. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть своими глазами, как на твоей ладони холодный зеленый цвет корчится и умирает. Сначала по глубине кристалла пробежала едва заметная дымка, словно он вздохнул. Затем по краям начал проступать робкий, розоватый оттенок, как зарево на рассвете. И потом, набирая силу, из самого сердца камня хлынул густой, багровый цвет, пожирая зелень, заливая собой всю его суть. Камень изменился, я бы даже сказал, что он истекал кровью. Горел собственным, внутренним, пульсирующим огнем. Густым цветом выдержанного вина, цветом свежей артериальной крови. Я держал в руках дистиллированную магию.
Боттом, всю жизнь говоривший с камнем на «ты», отшатнулся к стене, споткнувшись о какую-то ветошь. Он смотрел на кроваво-красный кристалл в моей руке, и его губы беззвучно шептали обрывки какой-то молитвы. Затем его рука медленно, неуверенно поднялась и осенила себя крестным знамением.
— Свят, свят, свят… — прошептал он. — Камень-оборотень…
А в моей голове, заглушая стук собственного сердца, звучало только одно слово.
Камень, названный в честь будущего наследника, который в моем мире откроют только через двадцать с лишним лет. Я держал в руках чудо.
Вот он. Идеальный символ. Твердый, как алмаз, и переменчивый, как душа самого Государя. Зеленый при ясном свете дня, когда он — реформатор. И кроваво-красный при свете свечей, когда он — воин, на плечи которого скоро ляжет тяжесть самой страшной войны.
Они искали «сердце Урала» в той яшме. Глупцы. Я держу его в руке. И теперь мне предстоит стать его первым и единственным ювелиром.
Александрит.
Друзья, напоминаю, что за каждые 500 сердечек дополнительная глава)))
Глава 21
Утренний Невский врывался в мой недостроенный дом рокотом: скрипели колеса первых пролеток, надсадно орали разносчики, тяжело и густо плыл колокольный звон. Однако здесь, внутри, пахло иначе — холодной известью и сырым деревом.
Я стоял посреди будущего торгового зала, заваленного мешками и досками. Внутри бушевал чистый азарт, знакомый каждому ювелиру перед вскрытием уникального, но капризного камня. Мой взгляд скользнул по людям. Вот Варвара Павловна с неизменной конторской книгой — собранная, готовая к немедленной атаке. Рядом Прошка, точь-в-точь гончая на сворке. А чуть поодаль, у входа, застыли два моих атланта — Федот и Гаврила, с привычной скукой на лицах.
— Пора начинать, дамы и господа, — мой голос, подхваченный эхом, показался мне чужим.
В серых, до странного спокойных глазах Варвары Павловны таилось ожидание. Она как натянутая струна, готовая зазвенеть отданным приказом. И эта ее собранность успокаивала меня.
— Деньги из Гатчины — первым делом на крышу. Мне нужна абсолютная герметичность, особенно наверху. Ни сквозняка, ни капли. После этого — ищите лучших столяров-краснодеревщиков. Не плотников, а именно мебельщиков, кто понимает в выдержанном дубе. Нужны шкафы. Каждый инструмент должен лежать в своей ячейке, как драгоценность в футляре.