Визг бормашины был моим единственным миром, пока его не разорвал стук в дверь — громкий, наглый, неуместный. Обычно Прошка тихо ставит еду и уходит. А тут — стук.
Когда я убрал ногу с педали, тишина ударила по ушам. Я поднял голову. В дверях стоял чуть испуганный Прошка, сжимая в руке пакет с огромной алой печатью.
— Барин! Там… там фельдъегерь! С печатью! Говорит, от самой… от гофмаршала! Срочно вам! Лично!
Срывая сургуч, я пытался предсказать что от меня хотят, и не смог. Казенный, бездушный слог: «Подарок сыну нужен… череда предновогодних ассамблей… первая ассамблея состоится…» Взгляд впился в дату. Через неделю. Холодком обожгло затылок. Неделя! А я рассчитывал на месяц, не меньше.
Почему императрица торопится, я вроде не видел в ней желания как можно быстрее получить изделие.
Я мысленно стукнул себя по лбу.
Ах ты, павлин самовлюбленный! Хвастун! Конечно, Оболенский не удержался, размахивал своей новой игрушкой перед всем двором. А мне теперь расхлебывать. Они, наверное, думают, что я эти шедевры из носа выковыриваю!
Скомкав письмо, я швырнул его в угол.
— Прохор, — голос прозвучал, как скрип несмазанной телеги, — передай Варваре Павловне — отныне я мертв. Для всех. Только еда. И чтобы никто не смел меня беспокоить. Никто.
Я вернулся за стол и снова опустил ногу на педаль. Машина взвыла, как раненый зверь. На азарт времени не осталось — только ярость. Ярость и необходимость. Склонившись над камнем, я снова вгрызся в кристалл, чувствуя, как он медленно, неохотно, но все же поддается моей воле.
Последняя ночь ничем не отличалась от предыдущих: та же чернильная тьма за окном, тот же одинокий огарок, вытанцовывающий на стенах причудливые тени. И все же воздух в лаборатории изменился. Он стал наэлектризованным, пахнущим озоном, как после близкого удара молнии.
Почти двое суток без сна превратили его из потребности во врага, в предательство. Мое тело стало чужим, ноющим механизмом, который я подхлестывал злой волей и крепким, как смола, чифирем, молча оставляемым Прошкой. Мир вокруг схлопнулся до дрожащего пятна света на верстаке, где решалась моя судьба. Я заканчивал самый невозможный элемент — выражение лица Законодателя, которое должно было нести на себе и бремя власти, и тень сомнения. Микроскопические штрихи, тоньше паутины.
Реальность давно поплыла, превратившись в вязкий кисель.
И вот, последний штрих на складке у губ. Все. Резьба окончена.
Отвалившись на спинку стула, я почувствовал, как комната поплыла, а перед глазами заплясали радужные круги. Руки бились в мелкой, отвратительной дрожи. Медленно, как сапер, перерезающий последний провод, я снял камень с держателя. Теплый, покрытый серой пылью, он лежал на ладони. Протерев его замшей, я поднес к свече.
Он был совершенен. Не просто инструмент — философская притча в камне. Вмонтировав печать в массивную, строгую оправу, я позволил себе мгновение триумфа. Ноготь нажал на скрытую в орнаменте кнопку — мягкий, маслянистый щелчок. Камень плавно, без единого люфта, провернулся в своей колыбели: с одной стороны моя инталия, с другой — гладкая, зеркальная поверхность.
При свете свечи камень был кроваво-красным. На его поверхности оживала сцена битвы: Законодатель становился Воином, его свиток — картой, а город за спиной пылал в огне. Печать для указов, написанных кровью. Но стоило повернуть камень другой стороной, и на гладкой поверхности вспыхивал зеленый огонь. Сторона мира. Сторона указов о прощении. Я создал инструмент для ежедневного диалога с совестью.
Но он был еще мертв. Матовый, безжизненный. Ему не хватало огня. Оставался последний, самый рискованный акт этой драмы — полировка. Нужно было залезть в каждую царапину и заставить ее сиять.
Руки дрожали так, что я не смог бы удержать и грубый резец, не то что полировальный наконечник. Воля исчерпала свой кредит. Тело, доведенное до предела, бунтовало. А завтра ведь будет первый бал.
Соберись, Толя, соберись! Финишная прямая!
Сменив на бормашине алмазный бор на крошечный оловянный шарик с алмазной пастой, я затаил дыхание. Малейший перегрев — и кристалл умрет. Слишком сильный нажим — и вся резьба будет уничтожена. Нога нащупала педаль. Машина отозвалась тихим, вкрадчивым шепотом. Касание. Секунда. Убрал. Протер. Еще секунда. Это была как молитва на грани безумия. Грань за гранью я вдыхал в камень душу, полируя внутреннюю поверхность плаща Воина, заставляя его ловить дрожащий свет свечи.