И тут двери распахнулись, в приемную вошел Архимандрит Феофилакт. Голоса мгновенно стихли. Чиновники почтительно склонялись, дамы делали глубокие реверансы. Ну вот, сейчас начнется проповедь о смирении. Или что похуже.
Его взгляд, скользнув по лицам, зацепился за меня. Мышцы спины напряглись. Он изменил курс и направился прямо ко мне. Я поднялся, склоняя голову.
— Мастер Григорий, — его голос прозвучал тихо, но каждое слово отдавалось эхом. — Наслышан, премного наслышан о вашем таланте. Говорят, вы создаете истинные шедевры, способные радовать глаз и возвышать душу.
Этот спектакль для местной публики он сыграл безупречно. Ах, какой актер! Станиславский бы аплодировал. Интересно, какая у меня в нем роль?
Я молчал. Он же, не дожидаясь ответа, перевел взгляд на ларец в руках.
— Полагаю, и сейчас вы прибыли ко двору не с пустыми руками? Несете очередной плод своего дивного искусства?
Все взгляды в зале сфокусировались на мне. Я запоздало осознал, что Архимандрит хочет посмотреть что я сделал. Отказать члену Святейшего Синода я не мог. Вот же хитрован. Знал ведь, что отказ будет публичным оскорблением. Хочет посмотреть? Пусть смотрит. Сам напросился. Я медленно поднял ларец.
— Ваше Высокопреподобие, — я вздхнул, — это дар для Ее Императорского Величества. Я не вправе…
— Пустое, сын мой, — мягко перебил он. — Духовная оценка не повредит светскому ритуалу. Пойдемте, здесь слишком людно.
Он указал на нишу у окна, скрытую тяжелой портьерой.
И на том спасибо, не на людях. Чувствуя себя быком, которого ведут на бойню, я последовал за ним в изолированное пространство, где шум приемной сменился треском дров в камине. Архимандрит жестом велел открыть ларец. Поколебавшись мгновение, я откинул крышку.
Печать лежала на черном бархате. Феофилакт наклонился, не взяв ее в руки, лишь долго, внимательно рассматривая. Его лицо не выражало ничего.
— Изящно, — произнес он наконец и, взяв печать двумя пальцами, поднес ее к высокому стрельчатому окну. — Зеленый… цвет надежды. И золотая нить… как луч благодати, исцеляющий раны. Прекрасная аллегория. Весьма богоугодно. Лик императора зачитывающего указы и вершащий судьбы империи… На фоне величественной столицы.
Он говорил так, будто оценивал икону. Напряжение начало отпускать. Кажется, пронесло.
Удовлетворенно пожав плечами, он повернулся обратно, чтобы положить печать. Его путь пролегал мимо огромного бронзового канделябра, на котором горело не меньше дюжины свечей. И там, словно на мгновение задумавшись, он задержал руку с печатью в потоке теплого, желтого света.
И камень ожил.
Зеленый цвет умер. Сперва он сменился дымкой, затем налился багровым и, наконец, вспыхнул густым, кроваво-красным огнем. Золотая молния перестала быть лучом благодати, превратившись в рваный, огненный шрам на свежей ране.
Феофилакт застыл. Я услышал его тихий, сдавленный вздох. Он медленно опустил руку, на лице шок, изумление.
— Чудо… — прошептал он, но в этом шепоте не было благоговения.
Положив печать в ларец, он закрыл крышку и повернулся ко мне. Его лицо тонуло в тени, но я физически ощущал его буравящий взгляд.
— В народе, сын мой, такие камни не любят, — его голос стал вкрадчивым, как у исповедника. — Их называют «вдовьими» или «сиротскими». Зеленые при свете дня, они плачут кровью по ночам. Говорят, они показывают истинную и темную суть вещей.
Он чуть наклонил голову в мою сторону.
— Скажи мне, сын мой. Ты, создавая эту вещь для нашего Государя… Ты хотел пожелать ему славы? Или ты хотел напомнить ему о грехе отцеубийства?
Я был оглушен. Звуки приемной исчезли. Осталось только лицо Феофилакта в полумраке и эхо вопроса, вгрызавшегося в мозг, как бормашина в кристалл.
Вот так, Анатолий. Вот это ты попал…
Глава 23
Вопрос архимандрита не прозвучал парализовал мысли.
В тишине ниши тяжело билось сердце этого мальчишки — казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди и забьется на каменном полу.
Воздуха не хватало, легкие словно сжало тисками. Машинально отступив назад, я уперся спиной в холод массивной колонны. Мрамор обжег даже через плотное сукно сюртука, однако этот удар по позвоночнику пришелся как нельзя кстати. Архимандрит давил самим своим присутствием. Он ждал, когда я сломаюсь, начну заикаться, путаться в показаниях и сам надену на себя петлю. И я почти поддался. Почти открыл рот, чтобы выдать какую-нибудь жалкую, испуганную чушь о том, что «не ведал» и «не думал». Эмоции этого тела заполонили меня.