Я не Гришка, загнанный в угол, а Анатолий Звягинцев. И этот старик в рясе, пусть даже член Синода, — всего лишь человек. Умный, опасный, но человек, а значит, у него есть слабые места.
Заставив себя сделать медленный, контролируемый вдох, я наконец дал кислороду наполнить сжавшиеся легкие. Выдох. Бешеный бег сердца нехотя начал сменятся ровным, тяжелым ритмом. Подняв на архимандрита глаза, я постарался, чтобы на моем лице не отразилось ничего, кроме искреннего, почти детского недоумения.
— Простите мое невежество, ваше высокопреподобие. Я — простой ремесленник и не читал «древних книг». Я изучал лишь свойства камней, которые сотворил Господь'.
Я делаю паузу и добавляю с видом искреннего недоумения:
— Но я не понимаю, о каком «грехе» вы говорите? Ведь всему просвещенному миру известно, что наш благословенный Государь не имел никакого отношения к трагической кончине своего отца. Или… — я смотрю на Феофилакта с наигранным ужасом, — или вы, ваше высокопреподобие, придаете веру низким и грязным слухам, которые распускают враги России?
Вот так. Лучшая защита — это нападение. Ловушка захлопывается, но не для меня, а для Феофилакта. У него есть выбор: либо признать, что он сам верит в слухи о виновности Императора, либо немедленно отступить. Для члена Синода первое — невозможно.
Архимандрит на мгновение замирает, пораженный такой дерзостью. И именно в этот момент я решил сгладить углы. Не думаю, что член Синода — это удобный враг, поэтому нужно сохранить его в стане хотя бы нейтральных лиц.
— А по поводу цвета камня, Ваше высокопреподобие, — продолжил я, без единой фальшивой нотки, — вы видите лишь два цвета. А я вижу переход.
Сделав крошечный, почти незаметный шаг вперед, я сократил дистанцию.
— Я думал будущем Государя, не о прошлом, — заметил я. — О его двойственной, нелегкой доле. Зеленый — это надежда, мирное строительство Империи, цвет гвардейских мундиров, что оберегают покой столицы. Но враг не дремлет. И тогда цвет меняется: надежда сменяется деянием, мирный правитель берет в руки меч, и зеленый цвет его мундира обагряется кровью — его собственной и вражеской. Это не напоминание о каком-то грехе, а символ жертвы, которую он, как и любой его солдат, готов принести ради России.
Наверное, неожиданно было получить такой отпор от семнадцатилетнего мальчишки, но он сам напросился. Я предложил ему свою трактовку, свою картину мира. Более сильную и патриотичную. И абсолютно неуязвимую для критики с точки зрения государственной логики.
Архимандрит не отводил взгляда, смотрел на меня долго, изучающее. Я буквально чувствовал, как его мозги препарируют каждое мое слово. Он ожидал найти испуганного ремесленника, а нашел кого? Философа? Интригана? Еретика?
Наконец его тонкие губы дрогнули, почти незаметное движение мышц, выдававшее крайнюю степень удивления.
— Вы… — начал он, но осекся, словно пробуя слово на вкус, — поразительный юноша.
С видимой неохотой он медленно вложил ларец с печатью мне в руки. Атака провалилась. Победой, правда, это не пахло. Скорее, перемирием на поле боя, когда противник отходит, чтобы перегруппироваться для новой атаки. Приняв из его рук ларец, я не ощутил облегчения. Мы все еще стояли в этом закутке, в густой тени колонны.
Меня терзал вопрос. Откуда, дьявол его побери, он мог знать про свойства александрита?
Это была не догадка, а знание — он проводил демонстрацию, словно лектор в академической аудитории. Ждал этого кроваво-красного всполоха, как фокусник, в сотый раз показывающий свой коронный трюк.
Мысли метались, в поисках выхода. Утечка? Невозможно. Оболенский? Маловероятно, его «стража» не совсем понимала что и как я делаю, да и не демонстрировал я александрит им. Значит, источник был иным. Где-то в моей защите зияла брешь, о которой я даже не подозревал, и через нее самое сокровенное знание утекло прямо в руки этого человека. Но где? Как?
Оторвав взгляд от ларца, я снова посмотрел на него, как на объект исследования — редкий и опасный минерал с неизвестными свойствами. И детали вдруг стали резкими, выпуклыми, кричащими.
Все началось с рясы. Она не висела на нем мешком, как на большинстве священников. Тончайшее черное сукно, привезенное, без сомнения, из Лиона или Брюгге, облегало его сухощавую фигуру. Ни единой лишней складки. При легком движении из-под тяжелого подола на мгновение показался мысок сафьянового сапога, в зеркальном блеске которого отразился дрожащий огонек свечи. Я невольно усмехнулся: этот человек не бежал от мира в монастырь. Он просто надел на мир рясу, как перчатку на руку, — чтобы не испачкаться.