Он посмотрел на меня с азартом ученого, нашедшего живое подтверждение своей теории.
— Кстати, — бросил он так небрежно, словно речь шла о погоде, — когда закончите с обустройством на Невском — я знаю, там кипит работа, — дайте мне знать. Интересно взглянуть, как вы все устроите — на саму мастерскую, на ваши станки, на процесс. Мне кажется, нам будет о чем поговорить.
Глядя на Сперанского, я невольно задумался о том, что я в принципе знаю об этом человеке. Сын простого сельского священника, взлетевший на самую вершину власти благодаря одному лишь своему гению. Архитектор невидимой империи законов и указов. Человек, который попытается пересобрать всю эту громоздкую, проржавевшую государственную машину, заменить косность системой. Вся его судьба — и триумфальный взлет, и будущее падение, и ссылка, когда его, словно отработанный инструмент, выбросят на обочину истории, — пронеслась передо мной.
И вот этот титан стоял здесь и говорил со мной о станках. Об организации процесса. О системе. Единственный из всех, кто говорил со мной на моем языке. Оболенский видел во мне диковинку, курицу, несущую золотые яйца. Феофилакт — заблудшую душу или опасного еретика, которого нужно либо подчинить, либо уничтожить. А Сперанский увидел во мне мастера. Заглянул под капот моей мастерской и оценил мощность двигателя, а не блеск кузова.
Это было вежливое приглашение, я бы даже сказал больше — сигнал. Вызов на совершенно новый уровень. Я-то мечтал построить свою маленькую крепость на Невском и творить в тишине, а мне только что намекнули на большее. Меня, безродного мастера, приглашали стать винтиком, возможно, даже важным узлом в его грандиозном механизме реформ — уж я понимаю масштаб личности, который не всякому говорит о том, что хотел бы осмотреть его работу.
Кожу обжег тяжелый, пристальный взгляд Феофилакта. Архимандрит пытался запереть меня в узкую клетку веры и смирения, убедить, что мой единственный путь — служение через Оболенского. Однако Сперанский одним небрежным предложением распахнул передо мной дверь в мир невероятно огромный и перспективный. В глазах Феофилакта моя ценность только что взлетела до небес.
Тонкий, чистый звук серебряного колокольчика оборвал разговор. Этот сигнал, выделившись из шума приемной, заставил десятки людей замолчать и выпрямить спины. В тот же миг из-за тяжелой бархатной портьеры выскользнула молоденькая фрейлина — словно сотканная из воздуха, в жемчужно-сером шелке, с туго затянутыми в высокую прическу волосами. Она казалась фарфоровой статуэткой, забытой вне витрины. Сделав глубокий, почти ломающийся в талии реверанс, она проговорила, так и не подняв трепещущих ресниц:
— Ее Императорское Величество готова принять мастера Григория.
Тонкий, почти детский голос. Вот оно. Началось.
Сперанский, стоявший ближе всех, едва заметно кивнул. Эдакий жест естествоиспытателя, запускающего редкий экземпляр в лабиринт для решающего эксперимента. В его глазах блеснул безэмоциональный интерес. Феофилакт же молча отступил глубже в тень колонны, вновь надев непроницаемую, высеченную из темного камня маску. Они почти синхронно расступились, создавая узкий коридор. Чувствуя спиной два разнозаряженных взгляда — холодный аналитический расчет и ледяное тяжелое наблюдение, — я шагнул из полумрака ниши в яркий свет приемной.
Следуя за невесомой фигуркой фрейлины, я чувствовал, как гул голосов расступается, словно вода перед носом корабля. Десятки глаз — любопытных, завистливых, презрительных — провожали безродного выскочку, идущего туда, куда им вход был заказан. Скрип новых сапог по зеркальному паркету казался неприлично громким, ладонь, сжимавшая холодную ручку палисандрового ларца, оставалась сухой. Я ощущал полное, почти неестественное спокойствие человека, идущего на хорошо подготовленную операцию. Готовясь к разговору с умной, властной, но все же понятной женщиной, я продумал слова и отрепетировал интонации. Я шел на экзамен, зная ответы на все билеты.
Двойные двери из светлого дерева со скромной позолоченной резьбой открылись почти беззвучно. Фрейлина отступила, присев в реверансе. Я вошел внутрь.
В тот же миг весь тщательно выстроенный мной мир рассыпался в пыль, как кристалл под ударом молота.
Солнце, бившее из огромных французских окон, заливало все вокруг чистым, хрустальным сиянием. Прохладный воздух пах дорогим сургучом, свежесваренным кофе и гиацинтами из высокой севрской вазы на камине. Никакой позолоты, никакой показной роскоши — строгая мебель из карельской березы, несколько акварелей Гатчинского парка и идеальный порядок.