Во взгляде пожилого камердинера в ливрее с золотым шитьем, который вручил мне кошели, больше не было безразличия. Он смотрел на явление, которое еще предстоит классифицировать, и поклонился уже по-настоящему.
— Экипаж для вас подан, господин мастер.
«Господин мастер». Не «мастер Григорий». Статус определяется не тем, что написано в указе, а тем, как к тебе обращается лакей в Гатчинском дворце.
На крыльце меня ждал Гаврила. Его каменное лицо было все так же непроницаемо. Взгляд его скользнул с меня на подъехавший наемный экипаж, и в каменном лице впервые проступил вопрос.
— Едем домой, — сказал я. Простое слово «домой» прозвучало странно и непривычно.
Едва карета тронулась, спина выпрямилась сама собой. Раньше я сидел, вжав голову в плечи, — привычка, оставшаяся от Поликарпова и не исчезнувшая даже рядом с Оболенским. Сейчас плечи расправились. Впервые за все это время я чувствовал, что занимаю свое место. Не украденное, не подаренное — свое.
Всю дорогу до Петербурга я молчал, перебирая холодные, тяжелые монеты. Каждая из них была отчеканена из бессонных ночей и чистого, дистиллированного упрямства.
У строительных лесов на Невском экипаж остановился. Выйдя на мостовую, я полной грудью вдохнул сырой, пахнущий пылью воздух столицы. Мой воздух.
Едва я вошел, стук молотков и визг пил стихли. Рабочие замерли, глядя то на меня, то на два тяжелых кошеля в моих руках.
Не говоря ни слова, я прошел мимо них, вверх по скрипучей лестнице. В заваленной счетами конторе Варвара Павловна подняла на меня уставшие серые глаза.
— Мастер…
— Отдыхайте, Варвара Павловна, — сказал я, удивляясь спокойной силе в собственном голосе.
Подойдя к столу, я с глухим стуком опустил перед ней оба кошеля.
— На сегодня работа окончена. Для всех.
Она переводила взгляд с золота на меня, не понимая.
— Но… счета, подрядчики…
— Подрядчики подождут до завтра, — отрезал я. — А сегодня мы празднуем. Прохор!
Мальчишка, дремавший в углу, вскочил.
— Сбегай в лучший трактир. Закуски, пирогов, вина. И не мелочись. — Я взял с горы золота одну монету и бросил ему. — Господа, — повернулся я к гвардейцам, застывшим в дверях, — проследите, чтобы его не обсчитали.
Шок. Но это жест свободного человека, который может позволить себе такое.
Когда Прошка вернулся с целой процессией трактирных слуг, мы накрыли стол прямо на широких досках верстака. Я разлил вино в глиняные кружки.
— За наш новый дом.
И мы выпили. Варвара Павловна, отпив глоток, впервые за все время улыбнулась — робко, неуверенно, по-настоящему.
И тут из-за ее юбки выглянула маленькая рыжая головка. Дочь Варвары — Катенька. Она смотрела на меня своими серьезными серыми глазами. В руке был зажат кусочек угля, а на обрезке доски рядом нацарапаны неуклюжие, но удивительно живые фигурки лошадей.
Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Красиво рисуешь.
Она просто кивнула и протянула мне доску.
Глядя на эти наивные каракули, я вдруг ощутил острую пустоту. В прошлой жизни у меня был огромный дом, где никто не ждал. Внуки — в другой стране. Единственным ребенком была работа.
Я получил все, о чем только мог мечтать. Но лишь сейчас, глядя на эту маленькую девочку с угольком в руке, я осознал, что моя настоящая работа только начинается. Построить мастерскую — это просто. Гораздо сложнее — построить дом. А еще сложнее — научиться в нем жить.
Глава 25
Неделя пролетела, оставив привкус известковой пыли на зубах и холодное, тяжелое чувство собственника. Я перестал просыпаться от каждого скрипа на лестнице — теперь я сам был этим скрипом, стуком, рокотом, нервным центром огромного, строящегося организма на Невском. Воздух здесь был сотканным из запахов свежей смолы, которой конопатили щели, кисловатого духа тлеющих углей в жаровнях и долетавшего из соседнего трактира аромата щей. Ко мне теперь обращались не «мастер», а «Григорий Пантелеевич», и это узаконенное царем отчество прилипло, стало частью меня.
Утро началось с очередного штурма. В мою временную контору, где пахло стружкой и остывшим чаем, без стука ввалился подрядчик. Его борода торчала во все стороны, а лицо налилось кровью так, что казалось черным пятном на багровом фоне. С грохотом он шлепнул на мой стол очередную бумагу.
— Не укладываемся, Григорий Пантелеевич! — пробасил он, тыча в бумагу мозолистым пальцем. — Лес-от ноне дорог, а гвоздь аглицкий и вовсе на вес золота! Надобно еще деньжат подкинуть, иначе встанем!