Экипаж свернул с шумного Невского в тихие улицы Адмиралтейской части. Стук копыт по брусчатке стал глуше, словно мы въехали в другой акустический мир. Здесь не было криков разносчиков и грохота ломовых телег. Тоько редкий перестук подков дорогих рысаков да шелест платьев на широких тротуарах. Воздух стал другим — влажным, пахнущим близкой водой каналов. Я ехал по вражеской территории, каждый фасад и герб над воротами смотрели на меня с надменным безразличием. Они были здесь всегда. А я — пришлый. Чужой.
— Приехали, барин, — ипроизнес Гаврила.
Экипаж остановился перед строгим фасадом из темного гранита. Плиты были отполированы до такой степени, что в них мутно, как в темной воде, отражался серый питерский небосвод.
Дверь открыл дворецкий: высокий, седой француз с глазами, полными безнадежного смирения человека, который уже похоронил и своего хозяина, и самого себя. Фрак был безупречен, однако локти лоснились от времени. Прошка был прав — декорация.
— Месье Григорий? — сухо позвал он. — Мадам ожидает вас. Прошу.
Меня повели через анфиладу комнат. Пронизывающий, склеповский холод от мраморных плит пробирал даже сквозь толстые подошвы сапог. Пахло ароматом увядших фиалок. На ходу я сканировал пространство. Стены — в три кирпича. Идеальная звукоизоляция, можно хоть кузницу ставить. Потолки — четыре метра. Окна гостиной выходят на север… Господи, да это не гостиная, а готовая геммологическая лаборатория! Кто бы ни строил этот дом, он думал о деле, а не о балах. Или о тайнах.
Меня провели в безжизненную гостиную. На стенах остались светлые прямоугольники от снятых картин. Уцелели лишь несколько акварелей с видами Парижа. Ностальгия? Или намек на пункт назначения? Часть мебели была укрыта белыми саванами чехлов, а в огромном мраморном камине не было огня. Взгляд выцепил крошечную деталь на каминной полке — забытую мужскую перчатку из тонкой кожи. Забыта или оставлена намеренно, как символ того, что хозяин еще может вернуться?
Дворецкий указал на кресло и бесшумно удалился. Я, проигнорировал приглашение и подошел к окну, выходившему в заросший, одичавший сад.
Скрипнула дверь в глубине анфилады. Я обернулся.
Из полумрака в полосу света вышла женщина. Силуэт, походка, чуть склоненная голова — что-то смутно знакомое, как мелодия из сна.
Она остановилась в нескольких шагах.
И мир остановился.
Сердце споткнулось, пропустило удар и забилось где-то в горле, бешено, как пойманная птица. Не может быть.
Только одна женщина в мире почему-то вызывала во мне такую бурю.
Аглая де Грамон.
Глава 26
Сердце споткнулось и заколотилось о ребра так, что глухой стук, казалось, разносился по всей мертвой гостиной. Ладони мгновенно взмокли. Аглая де Грамон. В голове — ни единой мысли, лишь мальчишеское «не может быть». Тело, в очередной раз предав, напряглось, готовое то ли к бегству, то ли к неуклюжему, рабскому поклону. Идиот.
Рваным вдохом я втянул воздух, пахнущий увядшими фиалками. Холод. Вот за что нужно цепляться. Не давая себе утонуть в ее взгляде, я резко отвернулся и в два шага оказался у огромного, до самого пола, окна. Ледяное стекло остудило лоб. За ним, в заросшем саду, ветер терзал голые, черные ветви старых лип. Дыши, Звягинцев, дыши. Это не женщина. Это переменные в уравнении. Анализируй. Не чувствуй. В мутном стекле отразилось бледное лицо с темными кругами под глазами. Во взгляде смешались усталость и несвойственная этому телу жесткость. Все, Гришки больше нет. Есть мастер. Нет, нужно срочно сводить самого себя к местным куртизанкам. Решено, завтра пойду к ним — мильчишки ради.
— Прошу вас, господин мастер, присаживайтесь. День выдался холодный, вам надобно согреться.
Ее спокойный, мелодичный голос, с едва уловимым французским акцентом — не дрогнул. Она либо не заметила моего секундного замешательства, либо была слишком хорошей актрисой. Я обернулся. Пелена шока схлынула, и я наконец ее рассмотрел. У мраморного камина стояла она, и темное, строгое платье без единого украшения лишь подчеркивало безупречную белизну кожи. Красива, да. Но это была холодная, отстраненная красота статуи. А в глазах, которые я помнил смеющимися, застыла тень тревоги.
Жестом она указала на столик с тончайшим севрским фарфором. Приняв приглашение, я опустился в жесткое кресло с прямой спинкой и поставил на пол дорожный саквояж. Отметил про себя: чашки всего две. Гостей здесь не ждут. Не светский прием — деловая встреча. Она разлила чай с грацией, отточенной в лучших салонах Парижа, где каждое движение — выверенная постановка.