— Как вам будет угодно, графиня. — Я вежливо склонил голову, скрывая триумф. — Я буду ждать. Скажем… неделю. Если за это время вы найдете достойного поручителя, готового встретиться со мной и подтвердить свои гарантии, мы продолжим наш разговор о цене. Если нет — я буду считать ваше любезное предложение более не в силе.
Не дожидаясь ответа, я поклонился, развернулся и пошел к выходу, оставляя ее одну в этой холодной, безжизненной гостиной, в полном смятении. Что она предпримет? Свяжется с Оболенским? Попытается найти кого-то другого? Все равно, я не хочу играть в такие игры.
Карета тронулась прочь от Галерной, унося меня от Аглаи. Я откинулся на жесткую кожаную спинку и закрыл глаза, вдыхая холодный воздух, пропитанный запахом сырой шерсти и едва уловимым ароматом духов Аглаи, въевшимся в обивку. Перед глазами стояло ее лицо — фарфоровая маска, под которой на мгновение проступил страх. Поймал. На лжи, на несостыковке, на паническом отказе от кандидатуры Оболенского. Но эта маленькая победа не приносила радости. Скорее наоборот: грязное чувство, будто угодил лапкой в каплю меда. Сделка была слишком рискованна, но и отказываться от дома, идеально подходящего для моих тайных проектов, было невыносимо глупо. Тупик. В голове гудело от напряжения, я лихорадочно перебирал варианты, но каждый вел либо к скандалу, либо к зависимости от Оболенского.
Чтобы подумать, я приказал Гавриле ехать медленно, без цели, просто кружить по Адмиралтейской части. Карета свернула на Гороховую. За окном текла простая, понятная в своей суете жизнь столицы: сновали извозчики, спешили по делам чиновники в потертых шинелях, тащились с рынка кухарки с корзинами. А я застрял в мире полутонов, намеков и недомолвок, где каждое слово имело двойное дно.
Мой рассеянный взгляд скользнул по вывескам. «Булочная Филиппова», «Колониальные товары», «Цирюльня мсье Антуана»… И вдруг — «Механические и музыкальные инструменты. Мастер Иоганн Штраух». Под вывеской, в запыленном окне мастерской, был выставлен сложный механизм с латунными валиками, пружинами и гребенками. Рядом, в позолоченной клетке, застыла крошечная певчая птичка с перьями из эмали. Простая витрина ремесленника — и в мозгу щелкнуло реле, замыкая цепь памяти.
В голове «распаковался» целый пласт воспоминаний. Эрмитаж, девяносто пятый год. Не парадные залы, а тихие, пахнущие воском и скипидаром реставрационные мастерские. Меня, Анатолия Звягинцева, включили в состав группы Юрия Павловича Платонова. Перед нами стояли знаменитые часы «Павлин» Джеймса Кокса. Шедевр умирал. Время и неудачные чистки оставили на позолоте одного из перьев хвоста уродливое темное пятно коррозии. Юрий Павлович, главный хранитель, человек невероятной эрудиции и осторожности, долго не решался взяться за работу. Дилемма казалась неразрешимой: чтобы восстановить позолоту по старинной технологии, перо нужно было снять, но оно было частью сложнейшего механизма, заставлявшего хвост раскрываться.
«Мы не можем его снять, Толя, — говорил мне Платонов, качая головой. — Механизм хвоста — это система из сотен рычагов и тяг. Если мы его разберем, никогда не соберем обратно. Синхронизация будет утеряна навсегда. Либо живой механизм с пятном, либо красивый, но мертвый павлин».
Они видели тупик. Я — вызов. Попросив все чертежи и схемы, я неделю просидел над ними, прежде чем, получив наконец неохотное разрешение Платонова, начал операцию. Работа ювелира, вынужденного стать часовщиком. Я не лез в механизм — я, как хирург, делал «лапароскопию», сконструировав специальные микро-инструменты, чтобы, не нарушая основной сборки, отсоединить именно ту группу тяг, что отвечала за проклятое перо. Пальцы до сих пор помнят холод латуни и то, как, затаив дыхание, я выводил из зацепления последнюю шестеренку. А потом была уже моя, ювелирная работа — восстановление позолоты. И самый страшный момент — обратная сборка. В глазах всей группы и самого Юрия Павловича застыл благоговейный трепет, когда после завода механизма павлин повернул голову, и его хвост плавно, без единого скрипа, раскрылся во всем своем сияющем великолепии. Пятна не было. Механизм жил. Я не просто починил вещь. Я заглянул в душу гения-механика, чтобы спасти работу гения-ювелира.
Мысль о музыке для своего будущего салона на Невском вернулась, но уже на совершенно ином уровне. Не просто купить шкатулку. Создать. Создать то, чего здесь еще не видели. Машину, способную исполнять не примитивную польку, а сложные, многоголосые произведения. Оркестрион.
Я закрыл глаза, отгородившись от шума Гороховой. На темном фоне внутреннего экрана, светясь, как нити раскаленного металла, уже проступали чертежи. Перед мысленным взором выстраивалась сложная система сменных программных валиков, каждый для своей мелодии. Мозг уже рассчитывал передаточное число мультипликатора, который раскрутит маховик до нужной скорости. В воображении вырисовывался резонаторный корпус из красного дерева, его изогнутые стенки, рассчитанные так, чтобы усиливать низкие частоты, придавая звучанию глубину и бархат. Я видел, как молоточки, обитые тончайшей замшей, касаются стальных язычков, рождая чистый, хрустальный звук.