Баржа развернулась, ее поволокло в сторону, вниз по течению. На катере, должно, отрубили буксир: шел, заходил кругом баржи, а из нее, из самой середины, бил огонь… Теперь зенитный пулемет стрелял только с катера. Команда его точно сошла с ума, он подходил к барже вплотную. Вот ударила струя воды из пожарного брандспойта… Но огня становилось все больше, было видно, как на палубе мечутся люди, пропадают в дыму. Потом стали прыгать в воду.
Степан Михайлович знал, что сейчас немец зайдет еще раз и станет расстреливать из пулемета. Если в этом вот заходе не попадет в их лодку, они проскочат: ракета погаснет, новая еще не загорится.
Сверху, над головой, — громо́вый, до ломоты в ушах, рев самолета, дробный перестук пулеметов. Пузырчатая строчка наискосок жиганула перед лодкой, красноватая трасса прошла через плывущих, тонущих людей…
Баржу сносило вниз по течению, слышался шум и треск огня, долетел переполненный ужасом крик:
— Помогите-е!..
Катер медленно, круг за кругом, обходил баржу, команда на нем суетилась, суденышко забирало то в одну сторону, то в другую, искало, торопилось…
Степан Михайлович сбросил обороты.
— Гляди!..
Из воды вскинулась рука. Вот показалась голова… Костя схватил багор.
— Право! — крикнул он. — Давай правее!
Рука упала, и голова погрузилась… Сверху заслонила, шатнулась черная вода.
Лодка стала разворачиваться. Костя работал багром — пытался, надеялся зацепить… Но вода была черная и пустая.
Горящая баржа уплывала все дальше, огонь оседал; опять проступили звуки ночного боя, и Костя впервые за последние две недели подумал об отце: может, совсем рядом?..
Обогнули песчаную стрелку, пошли прямо к берегу. Он казался безлюдным — ни огонька, ни звука. Лишь когда заглушили мотор и катер ткнулся в прибрежную гальку, стали видны солдаты, брички, ящики со снарядами, штабеля мешков… У самой воды, прямо на земле, кучно лежали раненые. Тихие, недвижимые.
Костя увидел маленькую женщину в непомерно больших сапогах, с санитарной сумкой через плечо. Шла опасливо, слепо… Остановилась, склонилась над раненым и опять пошла… Сказала низким, хрипловатым голосом:
— На лодке поедут только тяжелые.
Солдат с перебитой ногой тоскливо ругнулся. Другой, бережно держа закутанную в бинты руку, закричал, задергал стриженой головой:
— А нам что же, подыхать под яром? Другие сутки… Ни курева, ни перевязок!..
Женщина с санитарной сумкой не подняла головы. Повторила измученным голосом:
— В первую очередь повезут тяжелых.
Подошли две весельные лодки, оттуда крикнули:
— Принимай, быстро!
Солдаты стали разгружать, передавать по цепи ящики со снарядами, кто-то начальственно покрикивал:
— Живей! Живей! Шевели-ись!..
Храпела, билась в оглоблях норовистая лошадь, ездовой охаживал ее кнутом, злобно увещевал, уговаривал:
— Но, ты, стерьва!.. Я те покажу фрицеву мать!..
Рядом смеялись, подсказывали:
— Ты ее по-нежному достань.
Возле обрыва, под навесом, дымила кухня, солдаты тянули трос, старая женщина, подобрав подол платья, по колено в воде полоскала белье…
Мимо Кости прошли двое. Один сказал:
— К пяти ноль-ноль. Приказ командира дивизии. Ясно?
Другой споткнулся через якорную цепь, чертыхнулся, ответил сердито:
— Полковнику Добрынину я уже докладывал.
У Кости захолонуло под ложечкой. Шагнул, чтобы догнать, спросить… Но в этот момент заработал на холостых оборотах мотор. Дед окликнул:
— Костя!
Возле самой воды увидел угловатую, изломанную фигурку, обрадовался: угадал Митю Савушкина. Только сейчас вспомнил: не виделись с прошлого года. Протянул руку, спросил:
— Ты? Митя…
Положил руку на плечо, на жесткие мосолки, и вдруг почувствовал, как подступила к самому горлу, залила всего боязливая нежность. Было темно, Костя не видел Митиного лица, а хотелось вот сейчас, в эту минуту, увидеть глаза, большие, голубые, печальные… В них всегда жили тоска и обида, словно Митя ждал человеческой несправедливости. Митины глаза становились другими, когда решал трудную задачу иль просто читал. Лишь в эти минуты, в эти часы мальчик чувствовал свою силу. Только тут он мог не уступить…
Однажды молодой учитель истории принялся доказывать, что человек может обрести свое счастье лишь в борьбе. Митя поднялся, застенчиво спросил:
— Скажите, пожалуйста, может совершить героический поступок человек, если по своей натуре он трус?