— Снимите каску.
Рядом надсаживались пулеметы.
— Это какой Овчаренко? — спросил капитан Веригин. Пощупал себя за голову. — Какой Овчаренко?
— А тот, бородатый. Считали, убит. А он — вот он! Только кривой. Говорит — лечили его, как генерала. Слышишь? Со второго этажа чешет! — Мишка сорвался, побежал, покрыл кого-то матюком, потом вернулся. Разгоряченно засмеялся: — Коблов на водокачке так и просидел. И сейчас сидит. Вот хлюст!
— А что, молодец!
— Так вот и я говорю…
Веригину помогли сесть, совали в руки котелок, кто-то смеялся деревянным смехом и все повторял:
— Как по нотам… Ну скажи — как по нотам.
Веригин спросил:
— Сколько мы потеряли?
Подошел лейтенант Агарков, наклонился, поискал что-то руками, измученно сел рядом.
— Кто его знает — сколько, — безразлично сказал он. — Вы, товарищ комбат, извините меня.
— За что?
— Понимаете, за немца принял. Не видно ни черта. А уж когда вы крикнули…
— Это ты меня? А я-то, дурак, немца в мыслях похвалил. Решил: умеет, сволочь.
И засмеялся, захрипел пересохшим горлом. Агарков тоже засмеялся, потом повторил:
— Уж вы извините…
— Ты вот что, слышишь? Посмотри мой КП да помоги мне — туда. Связь есть?
— Ничего еще нет. Вон, «рама» прилетела.
— Так, — сказал Веригин, — жди «юнкерсов».
Рядом смачно выругались:
— Они летают, а мы ползаем.
Другой повздыхал:
— Оно так. Да теперь и ползти-то некуда. Нешто раком в Волгу?..
Немецкий корректировщик удалялся, шум моторов становился все глуше. И наконец пропал. Словно и русские, и немцы измученно прикорнули, как будто сделалось им все равно…
— Значит, взяли все-таки?
Командир полка. Веригин увидел бровастое лицо, кровицу на щеке… Ответил тихо:
— Выходит, взяли, товарищ подполковник.
Крутой сел рядом, посмотрел на Веригина близко:
— Взять-то взяли…
В голосе была досада, укор, сожаление. Капитан Веригин ничего не понял. Да и не пытался понять: не было сил, не было желания. И подполковник Крутой не сказал, не объяснил, что немцы вышли на Мамаев курган и что, если в ближайшие часы положение не будет восстановлено, вокзал не удержать: виден как на ладони. Половина города видна как на ладони. Штаб полка вон в ста метрах, а штаб дивизии в соседнем подвале. И штаб армии…
Все собралось точно в кулаке. Солдаты вперемежку с генералами. Словно стерлись чины и звания, словно все стали на одну половицу.
ГЛАВА 21
Генерал Жердин стоял, сунув руки в карманы меховой бекеши, смотрел на рассветную серую Волгу. Спросил:
— Мне писем нет?
Полковник Суровцев качнул головой:
— Писем нет, Михаил Григорьевич.
Жердин помолчал, потом сказал:
— А я все ждал…
Полковник Суровцев понял, что теперь Жердин уже не ждет, потому что не осталось времени. Потому что время истекло. И еще понял, что командующий не думает о левом береге, он решил остаться вот тут до конца.
И сам не думал… Потому что давно, еще в августе, понял и решил: Сталинград оставить нельзя. Этот город явится тем самым углом войны, где сойдутся стратегия, стойкость и мужество.
Суровцев понимал, что армии уготована роль наковальни. Надо выдержать…
Мысли полковника Суровцева обрывались. Дальше он мог только предполагать.
Решение, которое приходило в голову, когда размышлял над картой, представлялось единственным. Принять иль не принять его — зависело лишь от того, есть материальные возможности иль нет.
Приказано удерживать город во что бы то ни стало. Хотелось верить, что эти возможности есть. В противном случае оборона уничтоженного города не имела бы смысла.
Волга текла холодная и пустая. Ни катера, ни лодки… Иногда прилетали мины, рвались на гребне каменного обрыва.
— Нет, значит, писем…
В голосе Жердина послышалась обида.
— Мне тоже ничего нет, — сказал Суровцев. Поправил на шее домашний шарф, покашлял сердито: — Успеем, получим.
Жердин глянул на него, усмехнулся:
— Возможно.
Ему сделалось досадно, что начальник штаба, умный, дальновидный, обладающий редкостной способностью читать чужие мысли, сейчас не нашелся сказать ничего, как только о себе. Дескать, не тебе одному тяжко. Конечно, он имеет право поставить себя на одно поле со своим командующим… Каждый человек имеет право. Но все-таки Суровцев мог бы сказать другое.
Другого полковник Суровцев сказать не мог. Другое заключалось в том, что именно тут, в Сталинграде, война повернется кругом. Он верил. А хотелось быть уверенным. Хотел знать.