Но знали только трое. Даже командующий фронтом всего лишь предполагал. Как Суровцев и Жердин.
Прилетел Жуков. Какой он, заместитель Сталина?
Жуков требовал жесточайшей обороны. Недвусмысленно напомнил, что голова у человека одна.
Жердин катал под скулами желваки. Он сказал:
— В таком случае я хотел бы знать ближайшие планы Главного командования.
Жуков глядел строго. Он не любил вопросов, на которые не мог ответить. Он сказал:
— Не спешите, Жердин.
— Насколько я способен понимать, пора поспешить, товарищ генерал армии.
Жуков не дал договорить:
— Я всегда ценил вас, Жердин. Больше всего за то, что многое понимали без лишних разъяснений.
Не прибавил ни слова. Улетел.
Это было три дня назад.
За эти дни Жердин сменил два командных пункта. За эти дни Паулюс передумал столько, сколько не передумал, кажется, за всю свою жизнь. Генерал фон Моргенштерн вошел во вкус пить кофе с коньяком, а Мишка Грехов понял, что иной раз один солдат стоит целой роты.
Командующий смотрел на серую, хмурую Волгу. С рукой под козырек подошел майор, командир саперного батальона. Полковник Суровцев сердито махнул рукой — приказал молчать.
Жердин медленно повернул голову, увидел сапера…
Если не оправдается его предположение… Не хотел думать, что будет, если не оправдается. Он не увидит этого. Он останется со своими солдатами до конца.
Зябко повел плечами и вдруг засмеялся. Собственным мыслям… Это что же он — приготовился умереть?.. Хорош командующий, ничего не скажешь!
Круто повернулся. Саперный командир вытянулся:
— Товарищ командующий!..
Жердин кивнул:
— Ведите.
На гребне обрыва по-прежнему лопались мины, то одна, то другая падали в воду, поднимали белые султаны; вверх по Волге виднелись заводские трубы, там загудело, каменный берег зашевелился, точно стронулся с места. Оттуда вырывались протяжные сирены, резали небо и землю.
Из-за Волги ударили пушки. Снаряды тяжело прошли над головой, о чем-то прокартавили, захлебнулись встречным ветром.
Начался новый день.
В каменистом обрыве солдаты спешно подправляли лопатами дверной проем, поглядывали через плечо: сам командующий.
Жердин спросил:
— Сколько метров будет над нами?
Майор ответил:
— Восемнадцать, товарищ командующий.
Жердин подал руку:
— Спасибо. Уж и не вспомню, какой по счету дом строите для меня… — Помолчал, опять поглядел на Волгу. — Знаете что? Заходите на чай. Просто так, по-домашнему. Заходите, и все. Вечером.
Майор не заторопился, не выразил готовности, не пристукнул каблуками. Он был немолоденький, задерганный, усталый. Мимолетной тенью по лицу пробежала то ли грусть, то ли виноватость… У него седые виски, скорбные морщинки в уголках рта и помятая ушанка…
— Заходите, — повторил Жердин.
Майор ответил тихо, словно не хотел, чтоб услышал кто-нибудь другой:
— Благодарю вас. — И, словно испугавшись, что его поймут неправильно, прибавил виновато: — Это ведь совсем не просто — к командующему на чай…
Жердин понял: майор не придет.
В подземелье пахло стружками и сапогами. За ночь тут разместились все службы, слышна была пишущая машинка, голос телефониста, который сердито повторял свои позывные, и даже чей-то смех…
Жердин прошел в рабочую комнату, огляделся: неструганые доски, электрическая лампочка, телефоны… Автомат на гвозде. Его, Жердина, автомат.
Вот так, значит…
Повернулся к начальнику штаба, сказал:
— Последнее прибежище.
Полковник Суровцев стоял прямо — голова седая, глаза недружелюбные, — словно завел за спину кулак и сейчас шарахнет в ответ… Сказал неожиданно тихо, будто для себя:
— Последнее.
У Жердина дрогнула бровь. Было похоже — не хотел этого слова. Все обстояло именно так, однако не хотел, чтобы начальник штаба согласился, словно надеялся опровергнуть. Самого себя.
Но Суровцев подтвердил… Он распрямил плечи, шевельнул тонкими губами:
— Разрешите доложить…
В глазах Жердина вспыхнуло и погасло. Наверно, не хотел никаких докладов. Потому что все знал. Если б Суровцев сообщил, что подошла полнокровная стрелковая дивизия… А так — что же? — докладывай не докладывай… Сейчас все зависело от капитана Веригина, от пулеметчика Грехова…
Жердин удивился. Скажи пожалуйста — вспомнил: плацдарм на Северном Донце и крепкий парень за пулеметом… Не разглядел тогда лица — не рассвело еще, — увидел широкие плечи, большие руки…