Что ж, Забелин прав.
Дохнул горячим, решительным, бесповоротным:
— Умирать будем с тобой вот на этом месте.
И ребром поставил свою большую ладонь.
Веригин поднял голову. Уперлись глаза в глаза. Поправил каску и, словно сделалась неподъемно тяжелой, наклонил голову:
— На этом.
Добрынин протянул руку. Майор Сорокин подал фляжку. Как будто знал… По очереди выпили из одной кружки.
— Ты есть хочешь? — спросил Добрынин.
Веригин не помнил, когда ел. Но есть не хотелось. Слушал, как растекается по жилам тепло, как оживает нутро…
Полковник Добрынин вылил в кружку остаток, спросил:
— Из твоего взвода — помнишь? — остался кто-нибудь?
И указал пальцем на кружку.
Веригин допил, ответил:
— Никого, — подумал, поправился: — Только я, — и, словно сделалось совестно, заторопился, уточнил: — Еще один… Старшина Савельев. Оторвало ногу. Сказали, жив.
Наверху разорвался снаряд, длинно выговорил, словно подтвердил, пулемет. Потом все затихло.
Добрынин припомнил Рудакова, Урушадзе, ординарца Алешина… Никого уже нет. А многих не помнит…
Мотнул головой, прогнал непрошеные мысли: как ни жалко людей, жалеть некогда.
Посмотрел на часы. И поднялся, повел широченными плечами:
— Сорокин, посвети.
Только сейчас капитан Веригин увидел большой лист на стене, телефониста в углу, возле аппарата, и шинель на гвозде. Телефонист спал, уткнув голову в колени. Возле него спали еще двое: лежали тесно друг к другу, прямо на полу, обняв автоматы.
— Вот, смотри, — сказал Добрынин и оглянулся назад, подзывая Веригина. — Видишь?
Кажется, только теперь Андрей окончательно пришел в себя, понял, осознал, что и батальон потерян, и вокзал, и сам удержался на волоске…
Да что сам?..
— Дом этот видишь? Четыре подъезда, четыре этажа… — Осекся, сказал глухо: — В моем доме тоже четыре подъезда, четыре этажа…
— На Тракторном?
Иван Степанович глянул удивленно.
— Я знаю, — кивнул Веригин.
И Добрынин, поддаваясь безотчетному желанию поделиться, заговорил:
— Неделю назад удалось, зашел. Дверь не замкнута, в квартире все, как было, а никого нет. Соседи сказали — приходят, уходят… — Заспешил, заторопился: — И жена здесь. Понимаешь? Из Москвы приехала. Она художница, может быть, талантливая… Не знаю. Я в этом слабо разбираюсь. Ну вот… Все бросила, приехала. Теперь — на заводе. А какой завод? Ведь фронт.
— Попытались бы еще раз, — сказал Веригин. — Берегом, наверно, можно.
Полковник Добрынин ничего на это не сказал, только покачал головой.
Веригин почувствовал, как в груди у него застонало, запросилось… Рассказать бы, какая добрая, работящая мать у него, какая безропотная, твердая. Как нелегко им жилось, перебивались с куска на кусок. Мать всегда говорила: «Ничего, вот подрастем…» Она выхаживала, учила сыновей, надеялась на них. Теперь Андрей воюет, а Никита с Васькой… Впервые с изумлением подумал, что и они, должно быть, на фронте уже. Да нет… Никите теперь — сколько? И мать… Когда он получил последнее письмо? Помнится, в июле. Да, да… На задонском плацдарме.
Добрынин кивнул — пригласил Веригина ближе к стене.
— Так вот, дом этот — пуп земли на нашем участке. Мы сейчас сидим в ста метрах. Вот штаб триста тринадцатого полка. За спиной у нас штаб армии, Волга и центральная переправа. Кто владеет этим домом, тот владеет берегом. С вечера в доме шел бой, потом затихло. Либо наших перебили, либо немцев. Боюсь — наших. — Добрынин замолчал, пошел к зарядному ящику, на свое место. — Чтоб к рассвету ты был в этом доме. Ясно?
— Есть!
— Командиру полка я позвоню. Да, вот что… Грехов жив? Понимаешь, командующий справлялся. О тебе и о нем.
— Грехов жив, — сказал Веригин. Подумал безразлично: «Вон в чем дело…»
— А Коблов?
— И Коблов. И Шорин с Анисимовым, и даже Овчаренко…
— Этих не знаю.
— От Харькова остались.
— А… Тогда возьмешь. Да, вот что: тяни связь сразу же. И помни: до ночи никакого пополнения не будет, держаться придется своими силами. — И, ни о чем больше не спрашивая, не наставляя, позвал: — Иванников, слышишь? Проведи капитана в триста тринадцатый.
Ночь была на исходе. Из темноты проступили, приблизились черные развалины. Дом на площади стоял особняком, тихий, казалось, безжизненный. Он, словно чашу, поддерживал площадь торцом. Другим упирался в груды камней, как в основание. Позади дома, над обрывом к берегу, осталось только одно здание. Торчала огромная каменная труба.