Заметят иль не заметят?
Рядом Семей Коблов шепотом говорит:
— Хуже нет…
Капитан Веригин понимает: хуже нет смотреть и ждать. Он слышит удары своего сердца, гулкие, частые, чувствует каждую жилочку — ждет.
Вот… Сейчас…
В глазах горячо и больно от напряжения. Хочется зажмуриться, как будто немецкий пулемет непременно ударит в него, прямо по глазам.
Сейчас.
Но выстрелов нет. В чем дело? Может, лежат?
Тряхнул головой, отбросил эту мысль. Но она вернулась, прилипла: семь человек. Тут, не считая пулеметчиков, с ним остались двое.
А командир полка ждет. И командир дивизии…
Ждут, надеются.
Веригину вдруг показалось, что все минуты истекли. Негромко позвал:
— Коблов, Лихарев…
Кругом так тихо, словно нет никакой войны. Даже ракеты на Мамаевом кургане перестали бросать.
— Лихарев, слышишь?
По ушам резанул визгливый женский крик. Сухо треснул пистолетный выстрел…
Это что?
Прошла еще минута. И еще… Веригин различил покоробленный, пробитый осколками лист кровельного железа, детскую кровать и подушку… Цветастый наперник.
Лихарев сказал:
— Кто-то ползет.
И Веригин увидел: ползет. Хорошо ползет, как ящерица. Припомнил: Анисимов говорил про ящерицу. Не он?
— Товарищ комбат…
— Анисимов, ты?
— А то кто же, известно — я.
— Ну!
— Все доподлинно, товарищ комбат. Так что немцев снесли, сложили в одну комнату. Доподлинно, одиннадцать человек.
— Спали?
— Которые спали, которые — нет… Доподлинно, зевали, — Анисимов тихонько, вежливо засмеялся. Оборвал смех, сказал: — Шорин троих на финку взял. Страсть ноне злой. Двое суток не жрамши, оттого — злой. Ему в первую очередь поесть, а тут — двое суток… Ну, значит, вышел мужик из себя…
— Грехов, — негромко позвал Веригин. — Слышишь? Снимай пулеметы и — в дом. Гляди, ползком.
Вдруг заметил, что солдат без сапог.
— Ты что это?
— А я в носках, чтоб, значит, не нашуметь. Шерстяные носочки, домашние. Как женушка положила мне… С начала войны блюду, ни разу не надевал. А вышло такое дело… Да что теперь блюсти, допятились…
— Молодец! — сказал Веригин. — Вы с Шориным сегодня отличились.
— А как же, — заметно обрадовался Анисимов, — почитай, с первого дня войны… Мы стараемся, товарищ комбат. Уж доподлинно. А награды, так это — ладно. Абы живому остаться. — Анисимов испуганно глянул по сторонам, зябко повел узкими плечами: — Может, я не так чего… Люди не деревенские.
— Все правильно, — сказал Веригин. — Дело не в награде. Но все-таки о нынешнем я доложу командиру полка.
— Вот хорошо. Так, мол, и так, рядовой Шорин троих на финку взял. И свидетели есть. Так, мол, и так… А то как на Осколе: начальство фамилии наши записало, говорят — орлы!.. А потом, видать, забыли. Другим, доподлинно, — медали, а нам с Шориным не вышло. Только мы, товарищ комбат, ничего, мы — народ привычный.
Капитан Веригин вспомнил солончаковый бугор, солдат с гранатами. А немецкие танки — вот они… Двадцать третье августа. В тот день Шорин сказал: «Вы, товарищ комбат, не сумлевайтесь, мы — народ привычный».
Вспомнил, спросил:
— За танки, что в августе жгли, тоже ничего?
Анисимов обрадованно вскинулся:
— Тоже. Другим, доподлинно, дали, а нам с Шориным — ни шиша. Как есть, — словно боясь, что его поймут неправильно, махнул рукой: — Да мы — ничего. Бог с ними, с наградами. Другим дали, и нам дадут. Главное вот — чтоб не спихнули нас в самую воду…
ГЛАВА 23
Самолет круто повалился вниз. Рев мотора накрыл, придавил до боли в костях, а сирена, длинная, острая, как отточенный нож, пронзила голову и грудь.
Один, два, три…
Ожидание бомбы — ожидание смерти. Нет ни Сталинграда, ни комбата Веригина, ни лейтенанта Агаркова. Никого и ничего. Только вой сирены вверху и горячие толчки под ложечкой, в самой середке. И будто смахнуло, сдуло все… Остался тонкий посвист бомбы. Грохнуло, шибануло. И не успел Мишка Грехов сообразить, что жив, опять взвыло…
— Вниз! Все вниз!
Упала вторая бомба. Сбегая по лестнице, глотая дым и пыль, Мишка Грехов на кого-то налетел, крикнул:
— Вниз!
Скатился по бетонным ступеням до лестничной площадки, пополз на коленях. И опять покатился… Навстречу — голос ротного:
— Грехов, где Овчаренко?
Мишка сказал:
— А хрен его знает где.
— Слушать команду! Все — вниз!
Мишка услышал чьи-то стоны в темном углу, топот кованых сапог по лестнице и детский надрывный плач. Рядом тихий, рассудительный голос доказывал: