— Куда же вы?.. — подкрепимся чем бог послал.
— Нет, пойду. В подвал…
— А… — догадался Анисимов. — Гражданских уже прибрали. Вот Грехов только…
Анисимов махнул рукой, отвернулся.
— Пойду, — для чего-то опять сказал Агарков. — Вы глядите. Хоть и обеденное время…
— Не сумлевайтесь, — заверил Анисимов. — Вот перекусим толечко. Пять минут.
Шорин подтянул канистру, налил в котелок:
— Хлебните.
Агарков приложился. Тянул кислое вино, чувствовал, как вяжет во рту. Выпил, сказал:
— Спасибо.
Анисимов сморщился в улыбке:
— На здоровье, товарищ лейтенант.
С немецкой стороны застучал пулемет. И над самым ухом: «Цвик, цвик…» Агарков сказал еще раз:
— Глядите. — Подумал, приказал: — Обнесите всех.
И пошел. Из подвала, навстречу, поднимались те, двое… Лейтенант Агарков спросил:
— Ну?..
Один посторонился на лестнице, ничего не ответил, другой махнул рукой:
— Да что там…
В углу горела, чадила керосиновая лампа, без стекла, под ней, на полосатом матрасе, лежал Мишка Грехов. Грудь, спина укутаны бинтами. Он не стонал, казалось, не дышал. Боец Пронин, которому лейтенант Агарков приказал быть по совместительству санитаром, сказал:
— Ребра торчат. Может, только ребра задело… Тогда выживет.
Лейтенант Агарков опустился на колени:
— Миша, ты как?
— Ничего, — прошептал Мишка. — Все время пить хочу.
— Вина хочешь? Вот только можно, нет ли?.. А знаешь, о тебе командующий справлялся. Дескать, как он там?..
Мишка осторожно вздохнул, пошевелился:
— Наверху оставь только наблюдателя. Перед домом, на ровняке, два смотровых колодца. Станковые пулеметы вынеси туда. Из подвала проходы к ним… Ты слышишь? Все огневые точки надо вынести.
Голос оборвался, точно накрыло беспамятство. Лейтенант Агарков приложил руку к Мишкиной голове. Мишка тихо сказал:
— Я ничего. Сил только нет.
Его клонило в знобливый сон, голос Агаркова доходил издалека, был чуть слышен.
Командующий… А что командующий? Вон дождь пошел. Теперь бы под крышу, да соломки постелить… Котелок горячих щей…
Кругом только дождь… Непроглядная ночь. Кони тянут бричку не быстрей и не тише, фыркают, встряхиваются… Копыта вязко чавкают, в передке что-то постукивает, вот-вот сломается. «Но — иди — но-о…» Мишка понукает коней, хочет крикнуть громко, хочет дернуть вожжами, но голоса нет и сил нет. Потому что лежит больной. А рядом сидят мать и сестренка Любка. Мать седая, старая, как бабка Филимониха, что на краю села. На шее у нее, на крученой веревочке, висит немецкий Железный крест. Да нет же, это обычный деревянный крест. Вон гвозди видны. А сосед, дядя Никанор, бьет, стучит молотком, сколачивает еще один. Мишка не видит Никанора, однако знает: он. И что крест сколачивает, знает. А Любка сидит нарядная и красивая, кончила школу, стала акушеркой. Только зачем это — акушеркой? — бабы умеют рожать сами.
Дождь льет и льет, вода течет за воротник, по спине. Это потому, что крыша — совсем худая. Спина у Мишки мокрая, вода размывает спину, ему сделалось больно… Над головой, над крышей раскатился гром, дождь пошел проливной. А Любка сидит в цветастом платье с оборками, брови высокие, губы яркие…
— Миша, — сказала она, — немцы атакуют.
Мишка увидел подвальную стену, слабый свет коптилки; услышал минные разрывы, вой самолета и треск автоматов… Подумал: «Это плохо, когда во сне видят нарядными. Не к добру. И кресты… К чему бы это?»
Кто-то кричал свирепым голосом:
— Лихарев, мать-перемать, куда глядишь?
И крутая беспощадная команда, как призыв к последнему вздоху:
— Гранаты к бою!
Мишка угадал лейтенанта Агаркова. Подумал… Но нет, Мишка не успел подумать: обожгло, ударило. Страшная сила подняла его и понесла. Перед глазами шумел, бесновался огонь, ему не было конца, а Мишка все летел сквозь него, все летел… Ему стало легко и бездумно, зачем и куда лететь — все равно.
Комбат Веригин со своего КП видел площадь, трамвай на боку и сгоревший немецкий танк. Он продолжал чадить, сизый дым затягивал каменные дома, прикрывал, заслонял воронки…
Он вдруг увидел… Ему даже показалось, что площадь шевельнулась и стронулась. Как-то сузилась. Танки… Один, два, три, пять… И пехота — густо, в рост, как на параде.
Артиллерия… Что же артиллерия?
Схватил телефонную трубку, заорал:
— Вы что, не видите? Я требую!..
Дом на площади стоял простреленный, пробитый, с провалившимся нутром. Обернулся к немцам каменным лбом, заслонил собой и командный пункт полка, и командный пункт дивизии, и центральную переправу… Он стоял, точно потерпевший крушение корабль, выдвинутый из воды на сушу; был виден отовсюду, казался одиноким и заброшенным. Немцы вылизывали пулеметным огнем все подходы; наверно, им представлялось величайшей нелепостью, что русские все еще сидят в этом доме и стреляют.