Выдолбили, выкопали яму. Постояли над ней, помолчали. Принесли Грехова, положили рядом с ямой. Овчаренко оглянул всех, опустился на колени.
Мишка Грехов смотрел холодными строгими глазами.
Овчаренко сказал:
— Из-пид Киева разом ишлы.
Семен Коблов нагнулся, поправил Мишкины волосы:
— Прощай, боевой товарищ!
И все, кто был еще жив, сошлись вокруг мертвого тесно, как на последнюю молитву.
Прощай…
Опустили Мишку, засыпали. На могильный холмик положили каску. Овчаренко принес обрывок пулеметной ленты, тихонько сказал:
— Може, завтра побачимося…
С немецкой стороны взлетели разноцветные ракеты, а вверху заурчал «кукурузник». Вспыхнул, загорелся зенитный прожектор, опустился совсем низко, выхватил каменную фабричную трубу и погас.
Лейтенант Агарков оставил четырех солдат при двух пулеметах, других повел в тыловой конец дома. Повел не подвалом, а через первый этаж — боялся опять услышать детский плач.
Шел, не зажигая фонаря, ощупкой, на память.
Наверно, немцы повесили осветительную ракету — увидел оконные проемы, на стены легли большие синеватые пятна. И человека увидел, прямо перед собой. Ту самую старуху…
Понял, что больше всего не хотелось видеть вот ее.
— Умерла наша красавица, — чуть слышным голосом произнесла старуха. — Умерла, сердечная. Не прогневила Иисуса Христа, сына божьего, ни слезой, ни жалобой. В последний разочек вздохнула, словно гулюшка…
Лейтенант Агарков шагнул в сторону, обошел и, чувствуя, как поднялось в душе озлобление на старуху, на самого себя, на капитана Веригина, который приказал копать ход сообщения, обернулся назад:
— Живей!
Слышал, как вздохнул Анисимов:
— О господи…
То ли ответил командиру роты, то ли откликнулся на слова старухи…
В подвале, в самом торце, откуда следовало копать, горела «катюша». Старик в изорванной фуфайке, в валенках, долбил камень. Глянул на лейтенанта, рукавом вытер лоб:
— Вон, боец приказал.
— Погоди, — сказал Михаил, — мы сами…
Но старик то ли не слышал, то ли не желал бросать работу, продолжал долбить.
Дождь перестал, пахло горелым железом и печиной. Временами проглядывала мутная луна с отбитым краем.
Ветер тянул холодный, гнал по черному небу лохматые тучи. Луна подставляла покатый лоб, упиралась, но тучи бежали и бежали. Это они оскоблили, ошарпали старую луну. И напрасно упирается… Да нет, уже сорвалась, побежала сквозь тучи, сквозь ночь… Тучи стоят, а луна бежит. Только никак не может почему-то убежать от фабричной трубы.
Лейтенант Агарков вылез наружу, прилег, прислонился к вороху щебня с подветренной стороны. Руки сунул в рукава шинели. Слышал, как скребут лопаты, кто-то с придыхом садит ломом. То и дело железо бьет о железо, удар получается громким, звонким. Михаил всякий раз подымает голову, сердито окрикивает:
— Тише вы!..
До немцев сто шагов.
— Тише, — еще раз говорит он и пристально глядит вперед, куда потянулась черная полоска траншеи. Там, впереди, разбитый грузовик. От грузовика, навстречу, копают саперы… Он не видит их, но до слуха то и дело долетают удары лома.
— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант…
Подползает Анисимов, сует в руки свернутую цигарку:
— Вот, ребята насбирали, велели вам отдать.
Курить хочется смертельно. Покурить и уснуть — больше ничего от жизни не надо.
— Спасибо, — говорит он. — Вы там осторожно, чтобы немцы не увидели огонь. — Анисимов молчит, только вздыхает. И не уходит. Михаил догадывается, спрашивает: — Последнее завернули?
Анисимов опять вздыхает.
Михаил поспешно роется в карманах, ищет спички. Прячет огонек в больших ладонях, прикуривает, жадно глотает первую затяжку, говорит:
— Не уходи, я сейчас.
Анисимов молчит. Он понимает. С таким-то командиром жить можно.
Агарков затягивается три раза подряд, возвращает цигарку.
— Ступай. Курните все по разочку.
Анисимов уходит. Минуту не слышно ни лома, ни лопат… Потом — негромкий голос Лихарева:
— Кончай перекур.
Опять заскребли лопаты, кто-то простонал, Агаркову почудилось, всхлипнул:
— Бинт… Затяните потуже.
И тихий голос Шорина:
— Поди отдохни.
Ночь дышала тяжело, далеко и глухо били пушки. А тут, в сердцевине города, было тихо. Лейтенант Агарков слышал измученное дыхание своих солдат, невнятное бормотание и тупые удары лома…
Превознемогая самого себя, поднялся, влез в траншею:
— Дайте мне.
Отобрал у кого-то лом, сбросил шинель. Поплевал на руки…