Костя пошел с матерью до заводских ворот. У могилы остались Прасковья Кузьминична и дворник Прохор. Старушка не плакала, только шевелила губами.
Прохор сказал:
— Ты поплачь.
Прасковья Кузьминична подняла сухие глаза:
— Ступай, Прохор, я побуду одна.
Тот минуту постоял, помолчал, качнул головой:
— Ну-к что ж, пойду. А вы — поговорите. Вечером я приду к нему… Мы с ним вечером завсегда разговаривали…
Но Прохор не придет. Потому что в полдень его убьют.
Увидели немецкие самолеты, но не прибавили шагу. Услышали, как забухали зенитки, как взвыли сирены, упали, разорвались бомбы… Но так было почти каждый день.
В сумрачном и холодном цехе слепил огонь электросварки. Трое били кувалдами, кто-то кричал сорванным голосом:
— Николаев! К зенитному пулемету! Живо к пулемету!
Наверху загудело, бетонный пол под ногами зашатался. И железные конструкции зашатались, и станки, и верстаки… А кувалды бухали и бухали, бежали, догоняли друг друга трансмиссии…
— К пулемету!
Рев немецких бомбардировщиков сомкнулся над головой. На минуту — словно заложило уши — пропало все. Только синий огонь электросварки и чьи-то сумасшедшие глаза…
Мимо Кости бежали люди с винтовками, кто-то взмахивал рукой — наверно, звал. А Костя видел лицо деда, белые гробовые доски и могильный холмик…
Увидел мать: она скручивала цигарку.
Небритый человек в очках напомнил:
— Уйдите в убежище.
Самолет свалился над головой в пике, завыла сирена, потом — удар… Нестерпимо горячий огонь кинул наземь. Рядом сновали чужие люди, а матери не было. Люди бежали в конец цеха, там яро полыхал пожар, там кричали и метались… Костя вскочил, тоже побежал. Ему сунули в руки ведро, он черпал воду из большого чана, выплескивал в огонь. Люди лезли в полымя с баграми, кидали лопатами песок.
Огонь стал садиться, чахнуть, а в распахнутые настежь цеховые ворота вполз танк, медленно и беспомощно. Костя увидел тряпично провисшую гусеницу, понял. В башенном люке стоял танкист, взмахивал рукой, кричал:
— Скорей! Кто тут? Скорей!
Костю толкнули:
— Каток тащи, не видишь?
Танкист кричал:
— Немцы возле цирка! Быстрей!
Костя увидел мать. И еще одну женщину. Вдвоем они волокли танковый каток, путались ногами… Костя подхватил, тут же понял, что один не донесет…
— Таль! Подводите таль!
Рабочий в очках сердито посожалел:
— До вчерашнего дня кран-балка работал — милое дело.
Костя тянул под машину тяжелую цепь, ему кричали:
— Скорей!
А танкист повторял:
— Ребята, ребятушки!..
Наконец отбросили старый каток…
За стеной разорвался снаряд, в дальнем конце опять занялся пожар, а рабочий в очках упал, ткнулся головой в грязный бетонный пол.
Костя потерял счет времени, не знал, час прошел иль вечер наступает… Закручивал и никак не мог закрутить гайку, видел, как пробежала мать с ящиком в руках, увидел дворника Прохора с винтовкой…
От растворенных настежь дверей крикнули:
— Немцы!
Танковый мотор заработал оглушительно. Дернулись, клацнули траки…
Снаряды больше не рвались. И пулемет на крыше замолчал. Рядом, справа и слева, разнобойно сыпали автоматы.
Человек в измятой фетровой шляпе пятился от дверей, рукавом отирал кровь с лица и зачем-то стрелял в потолок. Потом упал.
Сделалось тихо. Костя бросился к окну, увидел, как бегут, отступают к цеху красноармейцы и рабочие; стреляют, бегут, падают…
Костя передернул затвор карабина.
Он ловил на мушку чужие мундиры, выцеливал, стрелял. Уж не слышал, не разбирал ни возгласов, ни команды, не слышал стонов… Только тогда, когда потянули за рукав, крикнули в лицо громкое, приказное, пришел в себя…
— К заводской стене!
Костя вдруг решил, что отходить к заводской стене не надо. Нельзя: за стеной, через улицу — его, Костин, дом. А за домом, над обрывом к Волге, — свежая могила. Дед не велел уходить.
Костя рванул руку:
— Уйди.
На берегу Митя слышал, как началась бомбежка. Он тянул голову кверху, глядел на гребень крутоярья и, хоть знал уже, что Костя Добрынин не придет, все еще ждал его.
В последние недели Митя не пропустил ни одного рейса; он вдруг почувствовал себя кому-то нужным, для чего-то годным… Отплескивал из лодки воду, кипятил чай, варил уху, заливал бензин… Иногда Костя покрикивал на него, как покрикивал на солдат, а иной раз — на командиров, которых перевозили, и Митя был несказанно благодарен ему за это, потому что сделался равным со всеми.