А вот еще: солдат лежит ничком. Убитый. Пальцы левой руки впились в землю. А правая откинута в сторону. В правой руке граната. Смерть настигла, не успел кинуть. Но успеют, кинут другие. Они будут стоять насмерть.
А вот пожилой старшина гладит на коленях кошку. Она зажмурилась, мурлычет, а старшина смотрит задумчиво, грустно… Господи, как истосковался он по дому, по семье, по работе… Но чтобы все вернулось, надо пройти через войну. Надо победить. Человек этот знает: надо.
— Чертовски… — повторил Суровцев. — Неужто погиб?
Жердин осторожно нащупал уголок листа, пытаясь перевернуть. Но бумага слиплась.
Словно оправдываясь, что вот листает, заглядывает в чужую душу, сказал тихо:
— Не успеет кровь высохнуть, мы уже тут как тут: талантливо, не талантливо…
Полковник Суровцев сказал сердито:
— Талантливо. Вне всякого сомнения.
— Я не об этом: не успеет уйти человек, живые — оценивать наследие, так сказать…
— Ну что ж, — сказал Суровцев, — так и должно быть.
Жердин перевернул страницу. И даже отстранился в изумлении: Мария. Добрынина Мария Севастьяновна. Печальное красивое лицо. Видел ее давно, а на рисунке — все та же, хоть он помечен сорок первым годом. На другой странице — Костя. Жердин почти не знает его, но, если б даже не было подписи, все равно угадал бы — вылитый батя: лицо твердое, брови срослись у переносья. Пушок на губе придает взрослости и кротости в одно и то же время. Как-то странно. Подумал: «Колька с Ванюшкой тоже теперь… Может, завтра пойдут воевать…»
А сколько лет Добрынину Косте? Не поднимая головы, спросил:
— Григорий Ильич, позвоните, пожалуйста, Добрынину. Попросите ко мне.
— Двенадцать ночи, — осторожно напомнил Суровцев.
Жердин качнул головой:
— Ничего. Позвоните.
Перевернул еще одну страницу, еще… Рисунки кончились. Пошли неровные, словно ученические, карандашные строки:
«15 октября. Вчерашний день был страшный. От батальона осталось шестнадцать. Заняли круговую оборону в литейном цехе. Патроны пока есть. Видел Добрынина Костю. В гражданском. На артиллерийских позициях. Может, ошибся… Показалось — он».
Пришел полковник Добрынин. Несильно, точно боясь потревожить кого-то, пристукнул каблуками:
— Товарищ командующий…
Жердин подумал: «Может, не следовало звать?..» Не поднимая головы, спросил:
— Иван, жена и сын — где?
Добрынин опустил руку, шагнул к столу. Увидел альбом, угадал. Выговорил тихо:
— Боже мой…
Жердин опять спросил:
— Твои — где?
Иван Степанович, словно догадался наконец, глянул на Жердина близко:
— На Тракторном. На Нижнем поселке.
Жердин поднялся. Оба высокие — не достать рукой. Начальник штаба выглядел перед ним стареньким приказчиком.
Жердин привычно шевельнул челюстью. Но сейчас в этом движении не было желания перешагнуть и подавить. Сейчас хотел быть осторожным, чтоб не ушибить, не причинить боли…
Шевельнул — попробовал.
— Иван, — тихо произнес он, — я всегда почитал тебя другом.
Добрынин ответил чуть слышно:
— Спасибо.
— Ну вот… К чему это «спасибо»?
Добрынин проговорил в сторону:
— Ну, сказал бы я… Они ведь приехали в Сталинград не для того, чтобы вовремя эвакуироваться.
Глаза поискали. Потянулись мимо Жердина к столу:
— Хлебников убит?
— Читай.
«16 октября… — Добрынин повел глазами по строчкам. И заторопился: — Немецкие танки вышли на наши артиллерийские позиции. Живых там не осталось.
17 октября. Патроны кончились, есть нечего. Хуже всего — нет воды.
18 октября. Нас шестеро. Убитые лежат рядом. Похоронить негде и некогда. Последняя ночь.
25 октября. Чудеса все-таки бывают: впятером ушли из цеха по тоннелю парового отопления. Завод «Баррикады». Оказывается, приказом командующего наш полк передан в подчинение 138-й Краснознаменной стрелковой дивизии. Командир полка гвардии подполковник Колобовников. Мы — как тут и были.
29 октября. Вчера отбили 10 атак. В нашей роте двенадцать человек.
30 октября. Я все еще жив.
3 ноября. Жив. Сегодня к нам пришел комиссар дивизии Титов. Спросил, почему я беспартийный. А в самом деле — почему? Тут же я написал заявление. Глупо и даже нечестно оставаться беспартийным, если я готов защищать нашу партию и Советскую власть до конца, если я готов умереть…