— Готовь людей, лейтенант, — приказал Крутой. — Отбить атаку и контратаковать! Чтоб на плечах через площадь. Дома на той стороне — взять!
В груди у лейтенанта Агаркова екнуло и остановилось. А в руках шевельнулась буйная сила. Он вдруг ощутил свое большое тело, почувствовал, как тесно ему в прокопченном подвале, и мгновенно решил, что не останется тут ни единого дня…
— Понял? — спросил Крутой.
Агарков вытянулся, щелкнул каблуками:
— Так точно!
— Готовь, — сказал Веригин. — Я сам поведу.
Полковник Крутой вскинул голову…
— Сам, — повторил Веригин яростно, негромко, точно одержал победу над собой — не крикнул.
Командир полка мысленно отметил: «Молодец!»
Он хорошо помнил мартовский бой за предмостье, когда в полк пришел командир дивизии, а вместе с ним Веригин, щеголеватый лейтенант, командир взвода автоматчиков, помнил Харьковское сражение, бои на задонском плацдарме, на городском оборонительном обводе…
Теперь стоят на последних метрах.
Крутой понимал его. Он и сам с великой радостью повел бы сейчас батальон. В контратаку, в наступление…
Командир дивизии тоже понимал. Час назад он сказал:
— Смотри, Федор Федорович, чтоб дальше веригинского КП — ни шагу. Не вломись на радостях в первую траншею.
Действительно, в последнюю неделю на Крутого свалилось так много радостного, что казалось, собери хорошее за всю жизнь, и то меньше будет. Началось все с того, что его вызвал командующий и вручил орден Красного Знамени за августовские бои на Дону. Оглядел недовольными глазами — фуфайка, кирзовые сапоги, солдатская шапка, — спросил:
— Это что же, подполковником начали войну, подполковником остались до сих пор?.. Мне доложили — лучший полк…
Крутой не признался бы самому себе, не признался бы господу богу, что это было самым больным местом. Жердин безжалостно ткнул в самую середку.
Не выдержал, сказал резко:
— Готов воевать рядовым, товарищ командующий!
Жердин подошел вплотную, минуту смотрел пристально, молча, как будто вспоминал что-то иль прикидывал, решал… Потом тронул за плечо, получилось как-то очень добро, по-домашнему.
Кажется, попробовал улыбнуться: губы покривились… Но улыбка не получилась — генерал Жердин не умел улыбаться. Сказал:
— В этом виноват я. Ведь знаю вас и ценю, а вот — сами видите…
Крутого никогда не баловали. Он не привык к похвалам и реляциям. Слова командующего были лучшей наградой. И не надо повышать его в чине…
А Жердин сказал:
— Зато уж как повезет…
Действительно: вчера приехала Дуся. Жена, Дуся. Это было так неправдоподобно, невероятно, как случается только во сне. В блиндаж вошел ординарец и сказал, что его, полковника Крутого, спрашивает женщина. Не повернув головы, Крутой махнул рукой:
— Я не знаю никаких женщин. Ступай!
Ординарец тут же вернулся. На лице ухмылка:
— Товарищ полковник, она говорит, что — жена ваша…
Дуся влетела в блиндаж, остановилась, шлепнула себя ладонями:
— Ой!
Обняла, стала целовать… Потом глянула кругом и опять сказала «ой»… На ней была подбитая кроличьим мехом кацавейка, солдатская ушанка и юбка из немецкой плащ-палатки. Сапоги здоровенные, кирзовые… Лицо, румяное от мороза, выглядело молодым, глаза сияли радостью. Она глянула кругом, зачастила, посыпала одесской скороговоркой:
— Я так спешила, так спешила — прямо ужас! Надо же застать на месте. Потому как говорят — скоро немцев погонят. А тогда, я ж понимаю, будет невозможно!
— Кто говорит? — спросил Федор Федорович, все еще не веря, что это Дуся, его Дуся. В Сталинграде, у него в блиндаже…
— Как это «кто»? Все говорят, весь народ. И сама я знаю: за Волгой по ночам нигде не проедешь, дороги забиты красноармейцами и пушками. Днем просторно, а ночью — прямо ужас. И все говорят, что скоро наступление. А как же? — конечно ж наступление! Потому что совсем уже пора!..
Федор Федорович смотрел на жену, верил и не верил.
— И Таня, и дедушка с бабушкой — в Челябинске. Ты ж понимаешь? — из Одессы — последним пароходом!..
И Федор Федорович почувствовал вдруг, что так и должно быть, он все время ждал свою жену: вот-вот приедет, войдет…
Дуся сняла, бросила шапку, огляделась, опять шлепнула себя руками:
— А ты прелесть как живешь! И пол деревянный, и тушенка — да? Знаешь, я не помню, когда ела мясо.
Она замолчала, минуту смотрела на мужа испуганными глазами, потом сказала тихо:
— Федя… — и вдруг заплакала. Обхватила его за плечи, ткнулась в грудь. — Мне было так страшно…