Она могла бы рассказать, как бомбили Одессу, как горел их дом. Она копала могилу для убитой соседки, перевязывала раненых, матерно бранилась, пробиваясь к пароходным трапам, а в Челябинске разгружала железнодорожные вагоны и колола дрова на лесобазе.
Федор Федорович никогда не видел, чтобы Дуся плакала. Он испугался, но, что делать, чем утешить, не знал. Только обнял ее, такую родную, такую милую… Спросил:
— Как же ты? — через Волгу…
Дуся перестала плакать.
— Очень просто. Подарила лодочнику кольцо. Помнишь, то самое. Иначе — ни в какую…
Федор Федорович увидел вдруг, что жена похудела, постарела, юбка из немецкой плащ-палатки прожжена…
— Знаешь, — сказала она, — я не хочу от тебя уезжать. Пристрой меня где-нибудь: машинисткой иль белье стирать… Я ведь все могу, сам знаешь. Попроси кого надо.
Потом они обедали, ужинали, Дуся восторгалась и Волгой, и жидкой похлебкой, и даже солдатскими анекдотами. Всем, кто заходил в блиндаж, сердечно предлагала:
— Постирать ничего не надо? Вы соберите.
Вечером, когда выдался свободный час, Федор Федорович предложил:
— Сыграем партию?
Дуся глянула испуганно: господи!.. Ведь вон когда было, еще до войны…
Неизвестно почему, однако в эту минуту Крутой понял, что стоят у черты. Он, Дуся, все — стоят у черты. Надо перешагнуть. Лиха беда начало — сделать этот долгожданный шаг…
Сейчас, забыв наказ командира дивизии, чувствуя, что не сумеет удержать себя, сказал:
— Гляди, Веригин!.. Я пойду следом за тобой!
Немцы хлынули через белую площадь, словно грязный прибойный вал. Мины разорвались в самой гуще, пыхнули дымком, разнесли, разметнули… Капитан Веригин услышал команду Агаркова, короткую, привычную, беспощадную. Услышал свои пулеметы, увидел чье-то искаженное лицо…
Лавина, в одну минуту поредевшая, изорванная, покатилась назад, но тут же, словно ее шибануло ураганом, выплеснулась опять на площадь… Длиннополые шинели, ножевые штыки, автоматы. Только лиц капитан Веригин почему-то не различал. Все казались до изумления похожими друг на друга. Может, потому, что видел немецкую атаку в сотый, а то и в тысячный раз.
Сегодня было, как всегда. И все-таки по-другому: не заныло под ложечкой, не давил сапог…
Агарков останется прикрывать. Только момент… Не упустить момент…
И командир полка ждал этого момента, и командир дивизии… Но лучше других его чувствует тот, кому надо подняться первым.
Немцы бежали и падали. Но их было все так же много, показалось — немецкий командир, который направляет атаку, решил истребить собственных солдат.
Пулеметы валили немцев, словно град пшеницу. Но все ближе, ближе…
И в момент, когда передние словно натолкнулись на невидимый барьер, сгрудились, попятились, Веригин схватился за камни.
Он давно облюбовал эти камни. И ногу поставил удобно…
— Впере-е-ед!..
Было мгновение — почувствовал туго затянутый ремень и боль в колене… Но все пропало. Только чужие шинели и каски в десяти шагах, только чей-то широко разинутый рот и беззвучный крик…
Выстрелы сыпались густо и кучно, слышен был надсадный дых сбившейся толпы, хрясткие и тупые удары…
— Впере-ед!
Каменные дома — вот они.
Капитан Веригин ищет немца. Но почему-то не находит. Мелькнул здоровенный боец. И еще один…
А немцы? Где немцы?..
Каменная стена, копоть на снегу… Траншеи, жестяной противогаз, раздавленная патефонная пластинка…
Это что, взяли?
Кто-то сует в руки котелок с водой:
— Пей, комбат.
Агарков? Уже?.. Он ведь прикрывает…
Лейтенант Агарков смеется, указывает назад: гляди.
Неужто?.. Дом стоит закопченный, весь в пробоинах и проломах. Это их дом: четыре подъезда, четыре этажа. Невзятый бастион. А за ним еще один дом, последний на пути к Волге. И каменная фабричная труба. Срезана пополам…
Сколько до воды — двести, триста?
Толкнули в плечо:
— Молодец, Веригин!
Командир полка? Ну да…
— Молодец, — повторил Крутой. — Стронулись. Слава тебе господи. — Насупился, шевельнул бровями: — Гляди, комбат, а то двинут еще вгорячах.
И капитан Веригин, наливаясь шальным восторгом, засмеялся:
— Ни хрена!..
— Ближний дом возьми, — и Крутой махнул рукой вперед. — Там будут накапливаться. Оглядись и — давай. Пять минут тебе. Пока не очухались.
Выстрелы поредели, кто-то смеялся:
— В блиндаж ихний загляни, вся стена голыми бабами улеплена.
Другой сказал сострадательно:
— Больные, наверно, жили… Анализм — называется.