А к Нижне-Чирской все шли и шли. Ехали и шли.
Генерал Паулюс старался сидеть прямо и строго. Худощавое лицо осунулось, пробор на голове сделался шире, как будто волосы поредели, вылезли. Тонкие губы сложились горестно и скорбно, а глаза смотрели с укором, словно видел, слышал самого Гитлера. Шею, глянцевито выбритую щеку нервно подергивало. Паулюс поспешно менял положение, клонился вперед, морщился — старался избавиться от неприятного. Холеными тонкими руками трогал виски, опирался локтями на стол. Потом выпрямлялся, смотрел в окно, слушал, как гудит ветер.
Благодарение богу — плохая погода удерживает русскую авиацию.
Под самым окном крикнули:
— Ха-альт! Хальт!
Туго треснул винтовочный выстрел. И еще выстрелы — на дальних улицах. Паулюс шевельнулся на стуле, трудно повернул голову:
— Прошу — наведите порядок. Стрельба мешает мне.
Он никого не видел, обратился в пустоту… Но кто-то спешно вышел из комнаты, в коридоре протопало несколько человек. Все там же, под окном, начальственный голос крикнул:
— Вас ист лёсс?
Паулюс досадливо поморщился: действительно… Как будто ничего не случилось…
За окном стало тихо: ни выстрелов, ни голосов.
Может быть, еще не все потеряно? Надо только трезво оценить, напрячь усилия, приказать…
А русские?
Под ложечкой больно тукнуло, остановилось. Подумал: лучше, если б не было тут господина Гота.
Но генерал Гот сидел напротив. Паулюс не хотел, боялся на него взглянуть. Командующий четвертой танковой армией. Это очень много, когда две армии…
Правда, шестая армия еще была, она еще жила.
Генерал Гот сидел на стуле тяжело, мешковато, курил, сыпал пепел на брюки и не видел этого. Кажется, он не заботился уже ни о чем. Тыкал окурком мимо пепельницы, дрожащими пальцами доставал из коробки новую сигарету, щелкал зажигалкой.
Они сидели уже больше часа, двое командующих, которым вручили, доверили огромную силу, которые дошли со своими войсками до Волги, до Сталинграда и которые вот сейчас ничего не могли.
Генерал Гот сказал:
— Русские танки вышли прямо на командный пункт армии. Мне больше ничего не оставалось.
Гот произнес эту фразу слово в слово вот уже в третий раз, он ждал сочувствия, оправдания. Пусть генерал Паулюс в чем-то не согласится, даже упрекнет, но только не молчит. А Паулюс, как никогда раньше, не хотел, страшился произносить слова. Он не мог оправдать разгром четвертой танковой армии, но и упрекнуть не смел. К тому же считал, что разгром четвертой танковой армии — лишь прелюдия, за которой должны последовать главные события. Шестая армия. Восемнадцать дивизий. Вот что главное. Если не ликвидировать кризис, не принять самых решительных мер в ближайшие часы, будет упущен последний шанс.
— Танки вышли прямо на командный пункт, — снова повторил Гот.
Паулюс согласно наклонил голову:
— Да, да…
Единственно правильным решением было начать немедленный отход. Пока русское кольцо только обозначилось. Пока боевые порядки противника не слишком плотные. Но сделать это надо сегодня, сейчас. Завтра будет поздно.
Но Паулюс обязан ждать. Он не имеет права…
На севере, на левом фланге, зияет огромная брешь. На юге четвертая танковая и румынская армии разбиты. Шестнадцатая моторизованная дивизия, которая была растянута в струнку по калмыцким степям, неизвестно где. До предгорий Кавказа нет никого и ничего.
Ждать бессмысленно и преступно!..
И все-таки обязан подчиняться. Решение верховного командования может быть единственным. Надо только быстро и решительно…
Гот сказал:
— Я не берусь предполагать, чем это все кончится.
Генерал Гот уже не верит в благополучный исход. Его можно понять; потерял армию, не знает, что ожидает самого. Однако зачем же так мрачно? Нужен всего лишь приказ группы армий…
Внешне Паулюс был спокоен, говорил ровным голосом, обнажая гласные, точно высветливал их, придавая фразе, своему слогу графическую четкость, почти изящность, и никому, ни одному человеку не приходило в голову, как скверно, тошно у него на сердце. Мысленно с болезненной поспешностью искал точку опоры. Чтобы успокоить себя, обнадежить. Искал, находил: Гитлер! Канцлер и верховный главнокомандующий!..
Да, да… Есть человек.
Генерал Гот заверил:
— Личная судьба меня не трогает.
И Паулюс, точно проснувшись, прозрев, догадался, что больше всего тот беспокоится за себя, все проверяет мерой личной ответственности.