А он, Паулюс?
Господи… Неужто и он — тоже?..
Генерал Паулюс еще не осознал, не понял… Болезненным уколом пронзило подозрение. К самому себе. Отбросил эту мысль, но тут же, будто выплеснули на него ведро ледяной воды, признался: он тоже думает о себе. Уже давно. С тех пор, как зародились сомнения.
Генерал Паулюс ужаснулся. Не мыслям, а как бы не подслушали их, не прочли.
Перед ним расстелили карту, и начальник оперативного отдела стал докладывать обстановку: одиннадцатый армейский и четырнадцатый танковый корпуса сражаются, имея в тылу Дон. Танки уже израсходовали весь запас горючего. Четвертый армейский корпус, опираясь на Сталинград, отбивает ожесточенные атаки противника…
Начальник оперативного отдела докладывал, а сам смотрел в окно, словно ждал, что утешение прилетит со станичной улицы. Паулюс тоже стал смотреть в окно и вдруг понял, что не слушает доклад, слова не имеют никакого значения. Кто бы ни произносил их.
Только Гитлер… Он хорошо понимает. Сегодня иль завтра отдаст тот единственный приказ, который спасет армию.
Оконные стекла стали синеть, с улицы не доносилось ни звука, будто в Нижне-Чирской не осталось никого.
Ни голосов, ни выстрелов — ни звука.
Вспыхнуло, загорелось электричество. Паулюс зажмурился — свет показался ослепительным. Рядом тяжело переступили с ноги на ногу. Кто-то приказал негромко и поспешно:
— Шторы… Опустите шторы.
Паулюс откинулся на спинку стула. Увидел генерал-полковника Гота, своего первого адъютанта и начальника штаба… Лицо у Шмидта вытянулось, глаза округлились, смотрели изумленно, словно произошло что-то еще, совсем уже невероятное.
Разве может быть хуже?
Паулюс увидел листок бумаги в руке адъютанта, бледное, без кровинки, лицо начальника оперативного отдела… Стояла тишина. Было слышно, как прерывисто, слабенько брезжит в электрической лампочке вольфрамовая нить.
— Радиограмма из Берлина, господин генерал.
Голос глуховатый, поспешный, чужой. Никогда не слышал такого голоса.
Паулюс и Гот поднялись одновременно. Потому что боялись и надеялись оба.
Решение Берлина может быть единственным…
Но почему такое лицо, такие глаза у Шмидта? И у полковника Адама — почему?
Строчки радиограммы прямые и строгие. Их совсем мало, этих строчек, потому что положение предельно ясное, нужна всего одна фраза.
Строчки ровные и строгие. Они похожи на лезвие штыка: генерал Гот со своим штабом отзывается на выполнение новых задач. Да, конечно… Командующему шестой армией Паулюсу и начальнику штаба генерал-майору Шмидту немедленно вылететь в образующийся котел.
Паулюс оторвался от радиограммы: в Берлине сошли с ума?
Чувствовал, как дрожит, холодеет нутро, шею сдавило точно удавкой.
Сошли с ума!
Строчки острые, колют насмерть: немедленно вылететь…
Не выполнить нельзя. «Фюрер и главнокомандующий. Берлин. Двадцать второго ноября 1942 года».
За спиной Паулюса кто-то напряженно и шумно дышал, точно собирался и никак не мог выговорить слово. А в печной трубе загудело, заухало, как тогда, девятнадцатого на рассвете. С удивительной ясностью Паулюс припомнил бессонную ночь, отчаянный телефонный звонок… Разгоряченную голову озарило ослепительным холодным взблеском: припомнил, увидел, почти физически ощутил — словно пальцами прикоснулся к событиям последних недель, последних дней — и понял, что изменить ничего нельзя. Можно не соглашаться, упорствовать, сопротивляться, что-то решать, предпринимать, на что-то рассчитывать и надеяться, но ничего хорошего не будет.
Потому что есть русские.
Мысли о непонятных и страшных русских к нему приходили уже много раз. И всегда он терял ниточку, становился в тупик, чувствовал себя беспомощным и несчастным. А если верховное командование станет к тому же отдавать такие нелепые приказы…
— Кем подписана радиограмма?
Словно не веря самому себе, Паулюс опять взглянул на лист бумаги… «Командный пункт армии разместить вблизи станции Гумрак».
А подписать… Кто мог подписать? Было мгновение — вспыхнула надежда. Но нет… Подпись неумолимая, жестокая: Гитлер.
В груди оборвалось. Но внешне остался спокойным, ни единым жестом не выдал ни волнения, ни возмущения.
— Господа, — негромко произнес Паулюс и оглядел всех. Повторил: — Господа! Приказом фюрера командный пункт армии переносится в Сталинград.
Все стояли неподвижно. Словно перестали дышать. Никто не успел еще встревожиться, испугаться или возмутиться. Все были ошарашены. Лишь генерал Гот — видимо, не в силах скрыть своей радости — улыбался кривой виноватой улыбкой. Сказал, глядя в сторону: